Читаем без скачивания Вариант «И» - Владимир Михайлов

Я понял, что если я и не полный идиот, то, во всяком случае, личность совершенно безответственная. И добро бы это еще касалось только меня!

Я собирался встретиться с Ольгой. А накануне вечером в меня стреляли. Пусть это были не президентские ребята; кто-то другой – выбор предоставлялся достаточно широкий. А если меня подкараулили в темноте и к тому же в месте, где я мог бы и не оказаться, то мог бы сразу сообразить: тут, в отеле, как бы я ни преображался, за мной приглядывают и будут приглядывать, будут провожать. Так и получилось, по всей вероятности – и таким образом я их вывел на женщину; она не играла никакой роли в наших делах, одноразовая просьба, к тому же почти сразу отмененная, не в счет; но женщина всегда считается слабым местом, точкой давления на мужчину, наживкой, на которую его выманивают… Я надеялся, что если за мной от гостиницы пойдут – то я-то ускользну, хороший газетчик должен уметь внезапно появляться и исчезать, да и вообще скорее всего я еще здесь избавлюсь от их внимания. Но если мой разговор с ней прослушивался, то установить ее адрес для хотя бы и средненького специалиста было делом простым. И они повели ее, чтобы выйти на меня там, где я меньше всего ожидал этого.

То есть – это я ее подставил, и только я.

Вернуть ее я не в силах, и никто другой – тоже. Но разобраться в случившемся обязан.

Еще одно дополнение к планам и диспозициям.

Сказано в суре восемнадцатой, называемой «Пещера», в айяте семьдесят третьем: «Неужели ты убил чистую душу без отмщения за душу?» И далее, в восемьдесят третьем: «Мы укрепили его на земле и дали ему ко всему путь, и пошел он по одному пути».

Значит, дело это от меня не уйдет. Но всему свой черед. И довлеет дневи злоба его.

С такими мыслями вернулся я в свой номер, как уже сказано, без осложнений.

Мне предстояло прежде всего разобраться в истории вопроса, с которым была связана купленная за немалые деньги запись.

После попытки 2013 года, которая осталась в истории с названием «Кефирный путч», мысли о реставрации монархии, казалось, исчезли столь же незаметно, как перед тем возникли. Населению и без того приходилось думать о множестве вещей куда более актуальных. Инфляция, с которой предполагалось покончить еще лет за двадцать до того, продолжала существовать и расти не очень торопливо, зато непреодолимо; она уверенно обгоняла рост доходов. Экономика по-прежнему хромала на обе ноги: промышленность лихорадило, она то как бы взвивалась на дыбы, удивляя мир и, похоже, сама удивляясь великолепным темпам роста продукции, то небольшое время спустя спотыкалась на все четыре: произведенные товары не продавались, поскольку качество их оставалось на уровне советского – значит отличного (как острили в давние времена), отличного от хорошего. Там же, где России действительно было что показать – в производстве вооружений, аэрокосмической промышленности и, наконец, в продуцировании идей, ее или всеми силами старались не выпустить на рынки, или, если это представлялось уж никак невозможным, в игру вступал кто-то из «Великой триады» (как уже назвали к тому времени три гигантских финансово-промышленных группы, объединявшие не отдельные компании, но государства: североамериканскую, контролировавшую, впрочем, и южный субматерик; дальневосточную, все увереннее вытягивавшую на свою орбиту и Индию, и, разумеется, европейскую, больше всего на этом зарабатывавшую, поскольку по традиции основные экономические связи России шли через Европу). Вступая в игру, члены Триады – кому первому удавалось – инвестировали не такие уж большие деньги в создание транснациональных (российско-чьих-то еще) компаний – и, пользуясь ими, как насосом, качали прибыль в свою пользу благодаря большому и многогранному опыту в этой области; что касается русских партнеров, то отдельные люди, фигурировавшие в этих компаниях, сколачивали неплохие состояния, которые формировались, правда, отнюдь не в отечественных банках; страна же в целом теряла все больше. Государство пыталось огрызаться; прошло несколько крупных и многошумных процессов, успешно вытеснявших из телевизионных программ традиционные бесконечносерийные мыльные оперы (тоже, кстати, главным образом не российского происхождения); обвинители были сокрушающи, защитники – великолепны, судьи – величавы, приговоры – сдержанны; но деньги не возвращались. Именно к тем временам относятся пресловутые «Бунты пенсионеров», которые на самом деле, конечно, бунтами не были, они походили скорее – если пользоваться сравнениями из исторического ряда – на демонстрацию 9 января 1905 года: людей выталкивала на улицу безнадежность. В отличие от тех давних времен в стариков не стреляли и даже не очень разгоняли: ясно было, что – вследствие преклонного возраста и незавидного здоровья – далеко им не уйти и долго не продержаться; так и получалось каждый раз, а всего этих бунтов было четыре. Бессмысленные, они тем не менее способствовали очередной смене власти, когда на место фашистов пришли «тилингеты». Событие, на положение дел в стране (если говорить не о содержании пропаганды, а о вещах реальных) никак не повлиявшее, да и не способное повлиять.

Так обстояло дело к 2017 году…

Прежде чем по-настоящему углубиться в работу – или в отдых, в конце концов бывает трудно отличить одно от другого, – я неспешно обошел свои апартаменты, не постеснялся даже заглянуть под кровать; затем убедился, что дверь надежно заперта изнутри, и прилепил к ней маленькую коробочку сторожа с ревуном – он поднял бы шум при малейшей попытке отпереть замок снаружи даже не отмычкой, а ключом; и в довершение подготовки опустил жалюзи и зажег настольную лампу; дома я еще подумал бы – стоит ли, но тут за электричество я не платил – или все равно платил, так что можно было не экономить. Все эти меры были предприняты потому, что кто-нибудь, не попав накануне в цель в темном переулке, а нынче – на вокзале, вполне мог повторить попытку и среди бела дня – через окно из снайперской винтовки или изнутри – бесшумно войдя через незапертую дверь. Такой возможностью я не мог пренебречь, и вообще эта угроза казалась мне достаточно серьезной; я отлично понимал, что лень ленью, но она никак не удержала бы меня в четырех стенах. А вот нежелание подставлять себя под пулю смогло отбить у меня охоту прогуливаться по городу – во всяком случае, без серьезной необходимости. Только завершив все меры безопасности, я вернулся к делам.

Итак, две тысячи семнадцатый год. Сам я помнил его достаточно смутно, да и трудно было сейчас отличить, где кончались мои собственные впечатления, плавно переходя в почерпнутую впоследствии в материалах информацию. Собственно, это и не имело значения: и к тому, и к другому я всегда относился с осторожностью, зная, что и собственной памяти не каждый раз можно доверять, а уж чужим свидетельствам – тем более, и тут как нельзя более кстати бывает метод перекрестного допроса. Я и применял его; однако бывают случаи, когда контрольные тесты невозможны, и ты можешь верить или не верить, принимать или не принимать, опираясь исключительно на свою интуицию, без которой в политической журналистике (а в другом ремесле и подавно) и вообще делать нечего.

Приближавшееся столетие исторического события мало кого оставляло равнодушным. Я имею в виду, конечно, то небольшое (численно) меньшинство в стране, которое интересовалось политикой в любом ее аспекте – а история с ее интерпретациями событий всегда была и остается политикой. Подавляющее большинство жителей России, целое столетие блуждавшей в поисках самой себя, к славной траурной годовщине было уже настолько отуплено проблемами выживания, что им было не до юбилеев – разве что в праздник местами давали дармовую жратву и выпивку; но такое бывало редко. Население – даже те группы и группки в его составе, которые с первого взгляда можно было принять за активные: мелкие торговцы и предприниматели – на самом деле черпали уже из последних резервов сопротивляемости, и с ними, по сути дела, можно было делать что угодно. Как в том, вековой давности анекдоте, когда согласно последнему указу правительства все жители обязаны были в массовом порядке повеситься в публичных местах. Там, в анекдоте, единственной реакцией населения после оглашения указа было: «Веревки свои нести, или профсоюз обеспечит?» Возникни подобный указ в ноль семнадцатом году – реакция была бы до мелочей схожей.

С одной стороны, такое население вполне устраивает если не любую, то почти любую власть, поскольку при отсутствии у народа собственных мнений править можно как угодно. Тем более что внешне все обстояло тихо и благопристойно: после пенсионеров никто уже на улицы не выходил; бывало, кто-то где-то держал голодовку – никем не поддержанная, она быстро затухала, да и державшие ее заранее не верили в успех, а объявляли ее только из того чисто подсознательного ощущения, что надо что-то делать, потому что если ничего не делать – это еще хуже. Так называемое мировое общественное мнение тоже этими проблемами не особенно интересовалось: вроде бы никакого нарушения гражданских прав не происходило, никому не затыкали ртов, не сажали за политику, да и голодных смертей в массовом порядке не наблюдалось; а что бедность – так она везде есть, а что в богатейшей стране – тысяча извинений, но ведь это Россия, чего же вы еще ожидали, леди и джентльмены? Там никогда не было цивилизованного порядка, и если он и возникнет, то (увы, увы!) не так скоро – при далеких потомках, может быть… Даже когда попытка группки отчаявшихся людей в очередной раз заблокировать железнодорожную магистраль стратегического значения была пресечена при помощи внутренних войск, шума в мировом масштабе не последовало: крови было немного, до крайностей дело не дошло, поскольку нарушители порядка, собственно, и не сопротивлялись, они и не хотели сопротивляться, то была просто форма выражения своего отчаяния; драться или ложиться под поезда никто всерьез не собирался. Кое у кого оставались еще надежды на интеллигенцию, к тому времени еще не окончательно вымершую; однако это славное в прошлом племя в лучших своих традициях продолжало непримиримую междоусобицу по множеству проблем теоретической экономики и политики, и никак не могло договориться, по примеру средневековых богословов, относительно того – сколько же ангелов могут уместиться на острие иглы. Так что им было не до низких дел (что, кстати сказать, и выяснилось вскоре после тех времен, когда они для самих себя неожиданно получили власть – как неопытный футболист, к которому вдруг случайно попадает мяч, и он настолько потрясен этим фактом и тем, что есть возможность по мячу ударить, что никак не может сообразить, куда же именно мяч отдать; так что первый же подоспевший отбирает у него мяч без всякого сопротивления, а в лучшем случае он пробивает в аут, чем эпизод и заканчивается). Итак, власть вроде бы могла особо не горевать – если бы не одно-два обстоятельства.