Читаем без скачивания Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Кроме этих лиц и Корицкого, остальные вернулись в Кобрин после 2-месячного отсутствия и поселились по-прежнему в помещичьем доме; Корицкий же проехал в свою полтавскую деревню, чтобы «опамятоваться и придти в себя». Так кончилась вторая часть кобринского эпизода и началась третья, совсем иного характера, продолжавшаяся до смерти и даже после смерти Суворова.

В июле месяце приехали к Суворову дорогие гости — сын, дочь и внук. Он звал их еще в Кобрин, когда считал себя совершенно свободным — а теперь, при иных условиях, свидание с близкими сердцу становилось для него двойным праздником. Суворов послал в Петербург письмо с нарочным (значит присмотр Вындомского был тогда не очень еще бдителен), за разными поручениями, в том числе и к дочери. Она находилась в Петербурге одна, без мужа, который по требованиям службы проживал почти безотлучно в Павловске. Весть о ссылке отца поразила ее, и она написала ему следующее письмо: «Все, что скажет сердце мое — молить Всевышнего о продолжении дней ваших при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения вашего. Необходимое для вас послано при записке к Прокофью. Желание мое непременное — скорее вас видеть; о сем Бога прошу, он наш покровитель. Цалую ваши ручки». Возможность посетить отца представилась ей однако не тотчас же: требовалось разрешение Государя, а для получения его — удобный момент; может были и другие препятствия. Приблизительно через месяц, графиня Зубова однако уже была в с. Кончанском, вместе с братом, сыном, родственницей Евпраксией Раевской, воспитателем брата-майором Сионом и его женой. Кончанское помещение, и для одного Суворова сносное с горем пополам, для такого числа гостей было из рук вон плохо, тесно и неудобно. Суворов поехал за 45 верст в свою деревню Каменку, лично осмотреть тамошний дом — не будет ли лучше; дом оказался еще хуже, пришлось оставаться в Кончанске. Здесь провел он слишком два месяца в своей семье, и это время много усладило горечь его положения. «Графа Николая Александровича обнимаю», писал он Хвостову, «как руки и ноги графа Александра Николаевича (внука) и наслаждаюсь с его любезною Наташей. Провидению я предан, служу небесному Богу и верен богу земному» 3.

Донесения о Суворове составлялись и отправлялись от Вындомского к Митусову еженедельно, а затем представлялись к генерал-прокурору Куракину. Из них видно, что Суворов постоянно жаловался на дурное состояние здоровья, и приезд детей подкрепил его только временно. Его заботило впереди зимнее и даже осеннее время, так как жить в Кончанском доме, в холод или ненастье, решительно было нельзя. Он решил переехать за 45 верст, в село Ровное, к свойственнице своей Ольге Александровне Жеребцовой (рожденной Зубовой). Можно ли ему это дозволить? Майора Сиона он отправил в Кобрин за брильянтами и другими вещами, которые хочет хранить здесь, в нашем лесистом, малолюдном крае, а их будет слишком на 300,000 рублей. Можно ли ему это разрешить? Приезжали евреи для расчетов по поставке из кобринских деревень провианта в казну, но до него не были допущены. Прочитав это донесение, Государь приказал: в Ровное Суворову переселиться можно, хранить при себе брильянты тоже; но подтверждается строгое наблюдение за его поведением и образом жизни.

Вындомский доносит, что Суворов ездил в Каменку осматривать дом и вернулся через два дня, заехав на обратном пути к помещице Мякининой. Через несколько дней он снова выехал к соседке Лупандиной, за 7 верст, отобедал там и вернулся домой в тот же день. Митусов спрашивает генерал-прокурора, — можно ли Суворову так разъезжать? Повелено: запретить.

Митусов доносит, что приехал из Кобрина ротмистр Павловский, требовал свидания с Суворовым и говорил, что многие еще приедут. Ему было отказано и велено ехать в Петербург, под присмотром нарочного. Павловский заупрямился и ехать под присмотром не захотел, разве-де свяжете. Вындомский его арестовал и отправил со всеми найденными при нем бумагами. Повелено: по допросе Павловского в тайной экспедиции, выпустить с обязательством никому не говорить, где содержался и о чем спрашиван. — Перехвачено письмо Хвостова к Суворову; в нем нет ничего особенного, но оно все-таки отправлено к генерал-прокурору, и Вындомский не ручается, чтобы переписка не производилась чрез живущую здесь графиню Зубову. Приказано: стараться перехватывать все письма, но переписки графини Зубовой и её людей не свидетельствовать. — Перехвачено новое письмо Хвостова к Суворову, а также письма камердинера Прохора Дубасова к графу Н. Зубову и Хвостову о денежных делах, но есть и жалоба. Относительно ожидаемого из Кобрина в Кончанск Сиона приказано: допустить его к сдаче Суворову, в присутствии Вындомского, привезенных брильянтов и вещей, и затем велеть ему немедленно уехать; но потом приказание это отменено и Сиону, воспитателю графа Аркадия, разрешено оставаться при Суворове. — Донесено, что Евпраксию Раевскую Суворов хочет выдать за боровицкого помещика капитан-лейтенанта Александра Румянцева, с назначением ей в приданое 100 душ, но на условии, чтобы они жили в его, Суворова, доме. Вындомский старается отговорить от этого последнего условия. Повелено: разрешить.

Таковы были обстоятельства и результаты двухмесячного надзора за Суворовым. Вындомский очень тяготился своим в этом деле участием, со времени назначения новгородским губернатором Митусова вместо Архарова, вероятно вследствие усиления за опальным фельдмаршалом надзора. Вындомский тогда же решился обратиться к новому губернатору с просьбой об увольнении от этой обязанности, причем приводил в резон, между прочим, возможность захворать и таким образом оставить Суворова без всякого наблюдения. Он указывал даже на лицо, которое могло бы заменить его при фельдмаршале, именно на директора боровицкой конторы статского советника Гензеля. Митусов как видно согласился с неудобствами положения Вындомского, но кандидатура Гензеля не удостоилась в Петербурге утверждения, а назначен надворный советник Феофилакт Долгово-Сабуров, помещик боровицкий, находившийся в отставке, и выбор этот сделан между прочим потому, что Долгово-Сабуров «может бывать у Суворова часто, не возбуждая подозрений».

В Петербурге или не составили себе ясного понятия о взаимном положении надзирателя и надзираемого, или сами себя обманывали для мнимого сохранения наружных приличий, если полагали, что присмотр может не возбуждать в Суворове подозрений. Дело было для него совершенно ясное, да и не могло быть иным, если правительственный агент находился постоянно на его глазах, письма пропадали, приезжие (о которых он мог знать от своих людей) до него не допускались, и ему самому был запрещен выезд за какие-нибудь 7 верст. Тем не менее продолжали держаться этой системы, может быть из желания не оскорблять Суворова слишком грубыми формами лишения свободы, что и заставило обратиться к одному из частных, не служащих лиц. Отказ не предполагался; Долгово-Сабуров однако отказался, конечно на основании веских причин. Он отвечал губернатору, что готов всячески служить Государю, но не может, потому что болен чахоткой и еде жив. Донося об этом, Митусов удостоверил, что слова Сабурова справедливы и что он сам, Митусов, видел внезапные припадки его болезни. Пришлось приискивать другого. Московский военный губернатор И. П. Архаров рекомендовал еще раньше отставного коллежского асессора Николева, когда шла речь только об арестовании Суворова в Кобрине. Поручение это Николев исполнил успешно; потом арестовал и отвез в Киев из Кобрина офицеров, тоже без всяких проволочек и неудач; на нем и теперь остановился выбор.