Читаем без скачивания Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Усумнился Воротынцев: вот это самое трудное – найти в верхних слоях столько людей такого качества. Вот таких-то бескорыстных, жертвенных и отчаянных монархистов именно в том-то слое и не хватает.
– Ну, а если трёхсот верных и твёрдых людей в ведущем сословии не осталось – значит, трона не спасти, – мрачно согласился генерал.
Да вот он был уже здесь, один из трёхсот, губернатор или командующий военным округом, завидный воин, каждый вечер по Валу охраняющий царский дом избыточным часовым.
И полагал, что нашёл второго?…
Думу, как уже сказано, распустить манифестом – и бессрочно. В крупных городах ввести осадное положение. В Петербург возвратить часть гвардии, в Москву ввести кавалерийские части.
– Александр Дмитрич, вы должны отлично знать, что гвардию – перемололи. И не масоны, а Брусилов, Раух и Безобразов, лучший и старый друг Государя.
Заводы, работающие на оборону, перевести на военное положение и тем устранить стачки. Во все земгоровские и гучковские комитеты назначить правительственных комиссаров, поставить деятельность комитетов под государственный контроль и пресечь там революционную пропаганду.
Да как будто и не много. И вполне разумно.
И – быть готовыми к борьбе и к личной гибели, а не ждать государственной катастрофы, положась на милость Божью. Главное: не отступать. Не колебаться. Полумеры только напрягают озлобление. Не дать запугать себя к уступкам. Действовать осмотрительно, но и решительно, как у одра тяжёлого больного. И никакой революции не будет.
– Так ведь – уже пришла?
– Отступит! Пришёл – кризис, но его можно решить в благополучную сторону. Только не закрывать глаза на край катастрофы!
А ветер измученный не утихал, так и кидался – то сверху, то из-под ног, то в грудь толкая, останавливая, то падая сам.
То ли уговаривал, то ли отговаривал.
Проекту нельзя было отказать в энергии, а в простоте – даже и крайней. И был он проще и ясней гучковского. И все требования естественны. (Только не спасал народ ни от войны, ни от союзников). Но зиял изъян, разъедающий весь замысел:
– Кто же будет этих губернаторов – проверять, переставлять, назначать? Брать клятву? Разве он – может?
Молчал Нечволодов.
– На такую решительность он не способен, вы же знаете. И чтобы к смерти готовить своих приближённых – надо быть в каком величии характера самому? В какой решимости?
Молчал Нечволодов.
Но Воротынцев добивался:
– И что ж Государь сказал на этот проект?
Ещё прошли.
– Проект передали Штюрмеру. А он… пока побоялся его подать в высочайшие руки.
– Побоялся?? Вот! вот! – оживился, как будто обрадовался Воротынцев – уж очень хорошо, уж очень плохо, проверка сходилась. – Во-от! Побоялся ведь – чего? Что самому придётся клятву смерти давать. Вот! Ничтожество на ничтожестве облепило трон – и как вы это расчистите? И – где ваши триста верных?
Нет, даже Гучков рассуждал реальней.
– Так – сами подайте кто-нибудь!
Генерал закинул голову, там, на своей высоте:
– Как это сделать? Глаза Государя застланы. И входы к нему закрыты.
Вот то-то. Стоял царский дом – рядом. И за каким-то из близких его светящих окон невыразительный венценосец дослушивал скучные гусарские истории, раскладывал пасьянс?
А прочесть проект своих монархистов не было у него времени.
И даже вернейшим бесстрашным генералам своим не мог найти он места и дела.
Огорчил, сбил одинокого генерала одинокий полковник. Но и сам же, как в том начальном повороте на 180 градусов, от полёта к похоронному маршу, – сам потерял, терял, терял, неделю не первую, свой катапультный вылет из Кымполунга в Петербург. Во всех этих переречиях Воротынцев как бы совершил полный круг и вернулся почти в прежнюю точку. Да лицом – не назад ли?…
Невозможно укрепить трон, даже легши трупом на его ступеньках!
Но допустимо ли – раскачивать?…
Ну, вот приедет ещё Гурко. Посмотрим.
69
В этом году так засиделся Государь в Ставке – пять месяцев, не отрываясь даже в Царское Село, не пускали военные действия, что съездив туда вокруг годовщины смерти отца 20 октября – и отстояв ежегодную панихиду в Петропавловском соборе, – он ощутил тяготение теперь поехать повидаться с матерью, в Киев. И воротясь из Царского в Могилёв, даже не переселялся полностью в губернаторский дом, а повлёк его поезд дальше на юг.
Ах, Киев! Сохранялось что-то неизбываемо, неотъемлемо святое в этом городе: каждый раз при въезде в него – высокое строгое древнее чувство охватывало сердце. И первой надобностью казалось: поехать и поклониться в Софийский собор. В этот раз с Алексеем так и сделали – прямо с вокзала, лишь потом во дворец к Мама.
По этому времени года здесь можно было ждать разливистой золотой осени. Но нет, стоял туман, хотя тёплый. И в этой задумчивой безветренности, безглядности тихого дня – как-то особенно строго и ответственно стояли шпалеры военных школ и войск, выстроенные вдоль улиц проезжания. Ещё предстояло ему в тот же день после завтрака произвести во дворцовом дворе в офицеры выпускников школы прапорщиков, и на другой день ещё посетить четыре военных училища, и многими улицами ещё прокатиться средь народа с Мама и наследником, – но самое сильное впечатление произвели вот эти войсковые вереницы по киевским улицам под надвинутым задумчивым туманом.
Государь даже не понял сперва – почему. И проезжая мимо театра – не понял, не вспомнил, всё так переменилось во времени, в людях, другое. А вот когда понял: войдя в знакомые комнаты дворца, где прожили несколько таких счастливых сентябрьских дней 1911 года, – вдруг ярко вспомнил всё ликующее настроение того киевского торжества, при флагах, гирляндах, царских вензелях, оркестрах, и такие же улицы, застроенные рядами, рядами войск, и такие же разголосы “ура”, – но и в этих комнатах, воротясь вечером к Аликс, рассказывал о ранении в театре несчастного Столыпина. И ещё потом после Чернигова возвращался в эти комнаты, тут узнали и о смерти его.
И вдруг, сейчас, через пять осеней, так близко и сильно проступил Столыпин к царскому сердцу, как ни разу ещё от смерти. Нужно было пройти пустыню перемен и поисков министров, чтобы сегодня очнуться и поразиться: а ведь с тех пор не было сравнимого министра. И в эту войну, в это безлюдье руководства, какое бы решение был – Столыпин!
И за что Государь тогда был им недоволен? за что думал увольнять? Ничтожные причины, которых уже не вспомнить, задвинутые отрогами войны.
И так остались овеяны грустью оба дня, проведенных в Киеве, оба уютных вечера, когда сидели втроём, с Мама помогали Бэби складывать составные картинки, а сестре Ольге давали разрешение венчаться со своим кирасиром.
А в дополнение к этой задумчивой поездке – на обратном пути встретили четыре воинских поезда, следующих из Риги на юг (войска на укрепление Румынского фронта). Видели в окнах множество молодых весёлых лиц, слышали пение, – так радостно! Не оскудевает Россия солдатской силой.
В Ставку вернулись в ужасающий дождь – но, впрочем, это считается хороший признак.
А позавчера получил от Аликс бумагу на передачу всего продовольственного дела Протопопову. (То-то ещё и в Киев была телеграмма от Григория, но как всегда такая трудноречивая, что Государь её не понял). И охотно подписал: он давно и сам считал так правильно. Он ещё и при отъезде из Царского так хотел – но Протопопов уклонялся. Теперь только помоги Бог! Трудных месяца два, а там всё наладится. Будем тверды.
Едва отправил с курьером – и тут же пришла от Аликс шифрованная телеграмма, – исключительная редкость, они не пользовались: разрешить остановить, не объявлять решение о Протопопове.
Эта телеграмма сильно покоробила Государя. Она всего лишь возвращала дело в канунешнее положение, не требовалось никакого нового решения, и Государю здесь, в Могилёве, не могли быть известны все острые петроградские перипетии. Однако – и слишком уж поворотливо, и слишком уж мгновенно. Можно было и накануне чуть лучше подумать.
Это навеяло уже не первые сомнения о Протопопове: действительно ли он в полном равновесии или есть правда в том, что злословит Дума? – хотя сперва сам Родзянко предлагал его министром торговли-промышленности. Государю приятно было, что Протопопова он отличил своим глазом сам, непредвзято, с первой встречи тот ему понравился как бывший офицер конно-гвардейского полка. Нет, ему не навязали Протопопова, совет Аликс (и Григория) попал уже на готовую почву: Николай и сам всегда мечтал о таком министре внутренних дел, который будет хорошо работать с Думой. Такая надежда была с Хвостовым-племянником, но трагически провалилась. Однако Протопопов был – первейший избранник Думы, и глава её парламентской делегации, и его же хвалила и выдвигала вся печать союзников, – так что теперь, остервенясь против Протопопова, Дума только разоблачала сама себя.
