Читаем без скачивания Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

В подтверждение словесного портрета посланец не без колебаний вынул из внутреннего кармана сюртука кожаную обложку на тесёмках в восьмую часть листа, развязал. Открылся лист плотной бумаги с карандашным наброском измождённого лица.

– Это моя работа, ваше величество, мой карандаш, – поспешил объяснить нарушитель инструкции. – Я сделал портрет по памяти в обратном пути.

Александр взял набросок, поднёс его к близоруким глазам, долго рассматривал, потом сказал с мрачной иронией:

– Да, сходство есть. Видимо так я буду выглядеть в гробу. А вы изрядный художник, ротмистр! Надо будет использовать вас и в этом качестве.

Борисов склонил голову:

– Это высочайший комплимент в адрес моих скромных способностей, ваше величество… Ещё, заметил я, когда его переодевали санитары, унтер был ранен в правую ногу, след остался.

Александр с укором посмотрел на генерал-адъютанта и начал выговаривать ему недовольным тоном:

– Как же так, князь, у меня следы рожистого воспаления на левой ноге. Ещё этот сифилис! Что Европа скажет? А мои подданные? Нет, совсем никуда не годится.

Князь, ходивший в любимчиках у императора, позволил себе вольность:

– Другого Николаева, ваше императорское величество, у нас нет.

– Ну, уж надулся! Прости, мой друг, – произнеся искренне эти слова и поломав правой рукой длинные, холёные, женственные пальцы на левой, Александр овладел собой.

Сергею Борисову была странна реакция государя на его устный доклад, но он не стал утруждать себя раздумьями, ещё в дороге решив, что его дело повиноваться, выполнять задание. Через несколько дней он заметил суету на задах дворца. Шульц пояснил: император отбывает. «Кончилась для меня царская служба», – с горечью решил бывший кавалерист, бывший каторжник и нахлебник французского графа, и бывший уже тайный исполнитель воли царя. Утешало гордое сознание, что два могущественных владыки Европы воспользовались его услугами, услугами бедного однодворца, без настоящей фамилии (Борисов сын!), обладателя лишь клички – Корсиканец.

За этими грустными мыслями застал его князь Волконский, прибывший на караковом рысаке к пекарне Шульца, чтобы передать волю государя.

Глава IV. Старец и художник

Ротмистр Сергей Борисов обязан был незамедлительно отправиться на перекладных в город Белёв Тульской губернии, поселиться в доме прасола по фамилии Скорых под своим именем, назвавшись живописцем. Там вскрыть инструкции и действовать согласно им. Волконский вручил доверенному лицу своего повелителя пакет с предписаниями и новый баул на замке, набитый ассигнациями разного достоинства. Выдал подорожную, наказав: «Скакать обычно, без происшествий, внимания станционного начальства, обслуги и проезжих на себя не обращать».

В ящике под сиденьем двуколки оказались пистолеты, мольберт, палитра и ящик с масляными красками и набором кистей. Предусмотрительно! Не пальцем же на стекле писать «художнику» на глазах прасола и любопытных соседей.

На последнем перегоне ямщик оказался белёвским. За дополнительный гривенник он подвёз господина художника к усадьбе Скорых на обрывистом берегу Оки. Отсюда открывалась луговая пойма противоположного берега, за ней, в лиловой дали, – плоские холмы верховской стороны.

Прасол, мелкий бородач с водянисто-голубыми умными глазками, по его словам, был уведомлён «неким знатным лицом» о намерении художника писать на Оке этюды. Сговорились о цене. Самозваный Апеллес, обязанный избегать лишних глаз, отказался столоваться с семьёй хозяина, сославшись на своеобразный режим. Ему приглянулась просторная угловая комната с замком в двери из общего коридора, с выходом в сад. Обнаружилась калитка в заборе, ведущая к речной круче, по краю которой вилась тропа. В случае чего можно ускользнуть из дому незамеченным. Разложил в привычном для него порядке немногочисленные вещи. Мольберт поставил на видном месте, у окна. Ящик с пистолетами и баул засунул под кровать. И наказал сенной девушке ничего в комнате пальцем не трогать – убираться он привык сам. Придётся, как чаще всего бывало в жизни Корсиканца, обходится во всём собственными руками, хотя царские деньги позволяли ему содержать лакея. Но слуги любопытны, востры на глаз и ухо, болтливы.

В середине сентября стали распространяться по мещанской окраине слухи о пребывании императора в заштатном городишке Таганроге. Якобы тяжёлое заболевание императрицы Елизаветы вынудило царственного супруга, по рекомендации придворных лекарей, выбрать столь странный «курорт», предпочтя его немецким, отечественным Крыму и Кисловодску. Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости», рассылаемые по всем губерниям и уездам, подтвердили эти слухи. Из них «белёвский сиделец», проводивший большую часть дня за мольбертом над Окой, получил представление о приморской резиденции августейших супругов.

Хотя корреспонденты оценок себе не позволяли, легко можно было представить условия жизни императорской четы. Вид на «заштатное» море из окон жалкого одноэтажного дома закрывал чахлый, жалкий сад. Необыкновенно жаркая осень сделала его обитателей узниками скучных помещений под низкой крышей. Рядом с царскими особами находились князь Волконский, теперь ещё и гофмейстер императрицы, семейные врачи, ещё какие-то лица, минимум обслуги. Царь куда-то периодически отъезжал, кажется, в Крым, посетил несколько раз госпиталь, беседовал с ветеранами. Потом – долгое молчание газет. Слухи, не получая свежей пищи, заглохли.

Борисов терялся в догадках. Закончился октябрь. Сколько ещё ему торчать за калиткой с мольбертом на ветру?! А от его повелителя ни единого сигнала. Всё чаще посматривал невольный художник в сторону ворот, не появится ли Волконский или некто, прячущий лицо в воротник. Подойдёт как бы невзначай, назовёт негромко, оглядевшись, пароль: «Корсиканец». Но никто из иногородних не входил в дом, не слышались торопливые копыта на дороге, ведущей к городу с юга. Вскоре холодные осенние дожди загнали живописца под крышу. Он уже сам себя не в шутку называл художником, мысленно опуская кавычки. Работа над этюдами его увлекла. Книжная лавка в центре Белёва, возле собора, позволяла скрашивать долгие одинокие вечера при свече. В моде был Пушкин с его поэмами, которые назовут «южными», с чудесной лирикой, порождённой вольными скитаниями по югу России.

И вдруг печальная весть: царь заболел. Везти в столицу опасно. Номера официальной столичной газеты превращаются в «скорбные листы». Не прошло и три недели от первого известия, как будто гигантская орудийная граната разорвалась над городом, вызывая сначала панику, затем глубокую скорбь: император Александр Благословенный скончался в Таганроге. Что бы ни говорили, народ любил своего царя, спасшего отечество от Антихриста.

Первым побуждением Сергея Борисова было скакать в седле в сторону Азовского моря, чтобы перехватить в дороге траурный кортёж. Но, воспитанный на воинском уставе, облечённый доверием государя, он не мог нарушить инструкцию. Офицер его императорского величества, временно скрывающийся за паспортом «живописца из Петербурга», находится на посту. Снять его может только царь или посланный государём человек, знающий пароль. Даже князь Волконский, не произнеся «корсиканец», не вправе заменить ротмистра на этом посту другим лицом, увезти из дома прасола.

Поэтому, томясь неизвестностью и бездействием, меряя опостылевшую комнату из угла в угол или выходя за южную околицу города, к тракту, Сергей Борисов не покидал Белёва. В бессонные ночи спасали книги. К утру забывался коротким сном и снова коротал бесконечные часы в тревоге.

Пришёл день, когда в городе узнали, что траурная процессия с телом императора покинула Таганрог и медленно, останавливаясь для церковных служб в сёлах и городах, движется на север.

При одной из таких остановок близко к открытому гробу оказывается бёлевский прасол, который в сильной печали по первому снегу помчался на санной тройке наперерез катафалку. Возвратившись домой и став центром внимания уезда, старик живо, с подробностями рассказывал о своих впечатлениях. Царственный покойник-де, располневший в последние годы жизни, стал неузнаваем – «точно шкилет в мундире». На лице кисея, сквозь неё просвечивает чёрное лицо, вылитый арап. Народ отовсюду стекается к шоссе, люди стоят в снегу на коленях часами. Войска маршируют, стреляют пушки.

Глухое осуждение людей вызвало отсутствие возле гроба императрицы. Сказывали, качая головами, разводя руками, что вдова, сослалавшись на хворь, до весны остаётся в Таганроге. Будто не супруга потеряла, а его денщика. Правда, она подурнела и постарела за несколько дней, как женщина, испытывающая невыносимую душевную боль. Странным казался неизменный кучер императора, Илья. Сидя на козлах катафалка рядом с возницами, он так скорбел – одним бородатым лицом, так сокрушённо хлопал себя ладонищами по ляжкам, что проницательные свидетели видели перед собой актёра, а не убитого горем человека.