Читаем без скачивания Смерть геронтолога - Феликс Кандель

Боря прозревает:

– Запчасти! Нужны запасные части! Чтобы было три глаза: один выбили – два осталось. Три ноги – одну на подмену‚ три почки‚ две печени...

Нюма подхватывает:

– Три глаза – это великолепно! Два спят‚ третий читает.

Горбун слышит их разговор:

– Переведите и мне.

Нюма переводит на иврит.

– Будь у человека три глаза‚ – повторяет горбун‚ – один можно отдать слепому. Три ноги – одну подарить безногому. Два органа зачатия – один тому‚ кто мучается бесплодными попытками. Хоть раз в месяц.

Они смотрят на него. Он смотрит на них:

– Не жалейте меня‚ не надо. Жизнь прожита‚ неспешная жизнь; имеются и результаты‚ хотя и немногие. Защищал обиженных. Примирял враждующих. Однажды мне предлагали даже взятку. Я подумал тогда: неужто от меня что-то зависит?

– А мне ни разу не предлагали‚ – говорит Нюма. – От меня никогда ничего не зависело.

Горбун смотрит внимательно:

– Так не бывает. От вас зависит такое‚ за что не дают взятки.

– Браво! – восклицает Боря Кугель.

Некая женщина с явными телесными совершенствами проходит вдоль стойки‚ набирая еду на поднос‚ – у Нюмы округляются глаза. Было время – они выбегали посреди ночи на кухню‚ жадные‚ голодные и азартные‚ разваливали батон во всю длину‚ мазали маслом‚ заталкивали внутрь содержимое холодильника‚ откусывали по очереди с двух сторон‚ ненасытные в желаниях своих‚ чтобы поскорее вернуться в комнату‚ к нескончаемым баталиям на широченном ложе‚ купленном обдуманно‚ наперекор моде и насмешкам. Крепконогая и крутобокая‚ синеокая и густобровая‚ на щеках и на локтях ямочки‚ – выбирает салат из огурцов‚ пяток маслин‚ бутылочку минеральной воды. Поколебавшись‚ добавляет невидную горбушку хлеба.

– Посмотрите‚ Боря. Эта женщина была некогда моей женой.

– Хорошая женщина‚ – говорит Боря‚ разглядывая подробности. – Ее фамилия – Еврейсон?

– Почему Еврейсон?

– Так мне кажется. А муж у нее дантист. Столько дантистов понаехало: где взять на всех зубы?

– Про мужа не знаю. Ее зовут Мирьям. Но можно и Маша.

Боря вздрагивает. "Помолись за Машу‚ Боря..."

– По-моему‚ она беременна.

Нюма потрясен.

– Вы шутите!

– Беременна‚ беременна. У меня чутье.

– Она не хотела‚ – говорит Нюма. – Портить фигуру.

Женщина подсаживается к ним. Радостью переполнена – через край.

– Иду с проверки‚ – говорит. – У нас будет мальчик.

– Мальчик‚ – повторяет Нюма.

– Столько мечтали! Так надеялись! – Смотрит на Нюму: – Извини...

Она снится ему по сей день. В прежних обликах и соблазнах. Он просыпается в ночи возбужденный и растревоженный‚ ощущая ее прежними прикосновениями; в ладонях рук Нюмы Трахтенберга живут тайники ее тела‚ в памяти – стоны ее восторга. Он приходил заполночь с дежурства‚ а на кухонном столе ожидал старенький свитер‚ сохнувший на сквозняке. Она беспрерывно штопала тот свитер‚ штопала и стирала‚ чтобы обтягивал фигуру: было что обтягивать. Свитер вольготно раскидывался поперек стола‚ один рукав был опущен вниз‚ словно по команде смирно‚ другой – лихо отдавал честь эмалированной кастрюльке‚ поставленной взамен головы: не захочешь‚ а улыбнешься‚ скинешь усталость утомительного дня. Он проходил в комнату‚ раздевался‚ осторожно укладывался рядом‚ а она проборматывала во сне призывно-ласково‚ клала ногу ему на ногу. Так она спала: нога на его ноге‚ чтобы и во сне ощущать присутствие Нюмы Трахтенберга.

– Я не виновата‚ – говорит. – Я полюбила его и люблю до сих пор.

Ранним утром‚ в тот самый международный день‚ Нюма крадучись выскользнул из дверей и побежал по пустым улицам. На рынке‚ посреди возбужденной толпы‚ возвышался торговец в неохватной кепке‚ сытый‚ бархатистый‚ пришельцем с удачливой планеты‚ где по весне расцветают ранние мимозы. Вокруг прилавка бушевали страсти. Мужчины пихались локтями в просыпающемся раз в году рыцарском усердии‚ и Нюма – себе на удивление – пихался тоже. Торговец выдергивал из чемодана сплюснутую ветку‚ встряхивал‚ оправляя‚ выкликал‚ не задумываясь‚ орлиным клекотом: "Три рубля... Пять... Восэм..."‚ фаршировал деньгами длинный дамский чулок. С первого взгляда было заметно‚ что чулок надевали‚ и не раз. Нюма прибежал домой с веточкой мимозы‚ а на кровати лежала записка‚ написанная второпях на блокнотном оборвышке: "Когда вновь закричишь от радости – на этой кровати‚ с другой женщиной‚ значит с тобой я. Только не ешьте батоны по ночам: буду ревновать!" Она ушла от него в международный день‚ когда женщины борются за свои права‚ включая и это право – класть ногу на ту ногу‚ которую они выбирают: с тех пор Нюма один.

– Одного не прощу себе. Что ушла тайком. Не попрощавшись. – Поколебавшись‚ добавляет: – Я отбила его у жены... И беспокоилась эти годы‚ как бы другая не увела. Он такой. Он поддается.

Нюма молчит.

– Но теперь у нас мальчик...

Боря Кугель чувствует себя лишним. Боря пьет пиво и глядит на горбуна. Тот доедает курицу‚ встает из-за стола.

– Вы меня не видели‚ – говорит он и уходит по коридору.

Нюма его не видит. Нюма никого не замечает вокруг‚ ибо погружается в меланхолию‚ а иные скажут – в самого себя. Нет у Нюмы жены. Нет сына. И брата нет у него: один он у матери. Нет племянников – по той же причине. Нет у него дяди и тети‚ ибо мать его и отец его – единственные дети у своих родителей. Нет поэтому и двоюродных братьев. Друга тоже нет‚ нет подруги‚ – вот человек‚ которому жизнь не в жизнь.

– Где тот свитер? – спрашивает он‚ выныривая.

Она улыбается. Лихо отдает честь‚ будто эмалированной кастрюльке.

– Свитера нет. Я распустила его на нитки.

– Напрасно. Это ты сделала напрасно.

Смотрит на него внимательно. Кладет руку на руку:

– Нам хорошо было‚ Нюма. Помни это.

– Я ничего не помню‚ – упрямится он.

– Кого ты хочешь обмануть?

В шкафу висели два платья‚ всего два‚ которые она примеряла по утрам. Наденет – разденет – снова наденет‚ потому что во время одевания она больше всего любила раздеваться на глазах у мужа. Посреди комнаты стояла наготове незастеленная кровать. Они никогда не застилали ту кровать‚ так как в любую минуту она могла пригодиться. Из гостей‚ из театра‚ откуда угодно‚ наплевав на друзей и приличия‚ они выскакивали вдруг на улицу‚ жадные и ненасытные‚ опрометью мчались домой‚ где их ожидало незастеленное широченное ложе, а на крыше уже подскакивал от нетерпения танцующий демон на петушиных ногах‚ в полноте чувств-желаний‚ взвихриваясь до облаков щедрой россыпью светлячков. Даже в такси – не утерпели‚ попросили остановиться‚ будто по делу‚ забежали в первый подъезд‚ прилипли губами‚ ногами‚ бормотали‚ хохотали‚ умирали от радости. А на двери вывеска: "Общество слепых". Охнула – им не увидеть! – рванула застежки‚ кнопки‚ пуговицы‚ ненужные остатки одежды‚ высвобождаясь из помех-приличий: им не увидеть‚ им не увидеть! Ехали потом дальше‚ чинно‚ пристойно‚ только черти скакали в глазах и пуговиц недоставало на блузке... У Нюмы тоже мог родиться мальчик.

Боря смотрит на них:

– Я перепишу‚ Нюма.

– Вы о чем‚ Боря?

– Я о своем.

Из будущего сочинения Бори Кугеля‚ бытописателя семьи Трахтенберг: "В одном доме‚ в одном подъезде‚ на одной лестничной площадке жили-были четыре соседа: забитый Оглоедов‚ затюканный Живоглотов‚ задавленный Горлохватов и не в меру обласканный Трахтенберг. Оглоедова топтала жена. Живоглотова грызла теща. Горлохватова заедали алименты. И только в квартире у Трахтенберга была тишь‚ гладь и невыразимый восторг. При пробуждении Трахтенберга ожидал поцелуй от супруги и легкий полезный завтрак. Уходя на работу‚ он получал другой поцелуй и корзинку с едой‚ густо насыщенной витаминами. Приходя с работы – третий поцелуй и удивительно вкусный ужин. Ложась в постель и обнимая дорогую супругу – долгий поцелуй на ночь‚ а в промежутке были еще многие объятия‚ наполненные бурным содержанием‚ что повергало Трахтенберга на необузданные поступки в тугих накрахмаленных простынях‚ за зашторенными окнами. Забитый Оглоедов‚ затюканный Живоглотов и задавленный Горлохватов завидовали смертной завистью не в меру обласканному Трахтенбергу‚ мечтая о том‚ как бы разрушить это безоблачное счастье и взамен него получать несчитаные поцелуи‚ которые повергали бы их на необузданные страсти. Но Оглоедова топтала жена‚ и ему было некогда. Живоглотова грызла теща‚ и он держал круговую оборону. Горлохватова заедали алименты‚ и сил не оставалось на прочее. Не в меру обласканный Трахтенберг пил по вечерам чай с вишневым вареньем без косточек‚ смотрел увлекательные программы по телевизору совместно с нежной своей супругой‚ которая посматривала на мужа влюбленными глазками‚ позванивала серебряными счастливыми колокольчиками‚ а соседи не могли в спокойствии выпить чай возле телевизора‚ полакомиться вареньем без косточек‚ ибо Оглоедова по вечерам топтала жена‚ Живоглотова после работы грызла теща‚ у Горлохватова отобрали телевизор за злостную неуплату алиментов. К ночи соседям становилось совсем погано‚ потому что через стенку доносились вздохи‚ стоны‚ восторженные бормотания‚ чмоканье неисчислимых поцелуев‚ получаемых не в меру обласканным Трахтенбергом‚ а ведь и они некогда вздыхали и чмокали не хуже других‚ потому что Оглоедов обожал несравненную Оглоедову‚ Живоглотов носил на руках неотразимую Живоглотову‚ а Горлохватов обожал и носил на руках сразу троих‚ из-за чего платил теперь алименты. Не выдержав этой ежедневной муки‚ забитый Оглоедов‚ затюканный Живоглотов и задавленный Горлохватов надумали соблазнить верную супругу‚ чтобы наставить Трахтенбергу ветвистые рога‚ сговорились стукнуть его молотком по макушке‚ переломать выступающие конечности‚ отравить стрихнином‚ удавить вместе с супругой‚ поджечь их квартиру во время необузданных чмоканий‚ залить водой и закидать негашеной известью‚ переехать в другой дом‚ в другой город‚ в иную страну‚ поменять‚ наконец‚ государственный строй‚ чтобы не в меру обласканным трахтенбергам не нашлось места в обновленном мире‚ но Оглоедова к тому времени затоптала жена‚ Живоглотова загрызла теща‚ Горлохватова заели алименты..."