Читаем без скачивания Том 2. Новая анатомия - Даниил Хармс

Действующие лица:

Евстигнеев

I-ый Володя

II-й Володя

Евдокия — жена Евстигнеева

Вера Александровна Сулипанова — двоюродная сестра Евдокии

Дворник Петр Перец

Дворничиха

Амуры, зебры и античные девушки.

Евстигнеев стоит посередине комнаты и старается издать звук на флейте.

Жена Евстигнеева Евдокия стоит перед ним на коленях.

ЕВДОКИЯ: Евстигнеев! Дорогой муж мой! Супруг мой! Любимый человек и друг! Евстигнеев! Ну молю тебя, не дуй в флейту! Евстигнеев!

ЕВСТИГНЕЕВ смеётся: Хы-хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Евстигнеев! Четыре с половиной года ты дуешь в эту флейту и, все равно, ни звука издать не можешь! Брось! На коленях прошу тебя! Вот видишь? Я целую твои ноги. Неужели ты меня не слышишь? Ты злой, нехороший человек, Евстигнеев! Я тружусь дни и ночи, чтобы мы не голодали с тобой. Я служу, бегаю по лавкам, готовлю обед, мою посуду, убираю комнату, стираю твоё бельё… Ты видишь на что стали похожи мои руки? Я больная и несчастная делаю непосильную для себя работу. А ты? Знай дуешь в свою флейту! И ведь хоть бы прок был какой! А то не только сыграть чего-нибудь, а даже звука издать не можешь! Опомнись! Опомнись Евстигнеев!

ЕВСТИГНЕЕВ смеётся: Хы-хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Нет, больше не могу! Это не человек, а зверь какой-то! (Поднимаясь с колен). Слушай Евстигнеев! Я делала все, чтобы образумить тебя. Ничего не помогает. Я слабая и не могу сама отнять у тебя флейту. Ты меня просто поколотишь. Поэтому я решила прибегнуть к крайнему средству. Ты слышишь, что я тебе говорю, Евстигнеев! Ты слышишь?

ЕВСТИГНЕЕВ дует в флейту: фю-фю-фю!

ЕВДОКИЯ: Да ты слышишь, что я тебе говорю? Ах, так! И слушать не желаешь! Ну ладно: сейчас прибегну к тому крайнему средству, о котором я тебе говорила. Не слушаешь? Ладно! Сейчас пойду и позову дворника!

ЕВСТИГНЕЕВ перестаёт дуть в флейту.

ЕВДОКИЯ: Ты слышал? Сейчас позову дворника.

ЕВСТИГНЕЕВ: Зачем?

ЕВДОКИЯ: А затем, что мы с дворником отнимем у тебя флейту, сломаем ее и выбросим на помойку.

ЕВСТИГНЕЕВ: Нет? Хы-хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Не нет, а именно да!

ЕВСТИГНЕЕВ: Как же так? (рассматривает флейту и пробует в неё дунуть).

ЕВДОКИЯ: Ах, ты опять! Ну, ладно…

(Стук в дверь)

Евстигнеев и Евдокия молча стоят и слушают. Стук повторяется.

ЕВДОКИЯ: Кто там?

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ: Дорочка! Это я! Открой, силь-ву-пле!

ЕВДОКИЯ; Ах, это ты, Вера! Сейчас, одну минуту. (Евстигнееву). Спрячь флейту!

ЕВСТИГНЕЕВ смеётся: Хы-хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Дай сюда флейту! Сию же минуту дай сюда флейту!

ЕВСТИГНЕЕВ (пряча флейту за спину): Хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Сейчас Верочка! (Евстигнееву): Ты дашь мне флейту? Ах так!.. (подходит к двери и открывает её.) Входи Верочка!

(Входит Вера Александровна Сулипанова)

ЕВДОКИЯ: Вот познакомься: Евстигнеев, мой муж. А это Вера Александровна Сулипанова — моя двоюродная сестра.

СУЛИПАНОВА (подходя к Евстигнееву): Очень рада с вами познакомиться!

ЕВСТИГНЕЕВ: Хы-хы-хы!

ЕВДОКИЯ: Садись, Вера, вот сюда и рассказывай как ты живешь?

(Сулипанова садится с ногами на стул)

СУЛИПАНОВА: О, душа моя, столько новостей! Я брежу театрами и светской жизнью. Да, милочка, я вся для общества! Грегуар подарил мне тончайший заграничный чулок, но к сожалению только один. Так что его нельзя носить. Но я, когда ко мне приходят гости, бросаю этот чулок на диван, будто забыла его убрать, и все, конечно, думают, что у меня их пара. Борман увидал этот чулок и сказал: «Такими чулками кидаться нельзя!» А я ему сказала: «О! У меня их целая куча! А вот туфель нет!..» Ах, да, милочка, же сюи малад, у меня болит под мышкой. Это Зайцев лез ко мне рукой за шиворот, но я его дальше подмышки не пустила. Не дам же я Зайцеву хватать себя!

ЕВСТИГНЕЕВ: Хы-хы!

СУЛИПАНОВА: Ой! Я говорю такие вещи в присутствии мужчины. Но вы все-таки муж моей сестры и потом, мы, люди высшего общества, можем позволить себе некоторые фривольности.

ЕВСТИГНЕЕВ: Хы-хы! (дует в флейту).

СУЛИПАНОВА: Что это?

ЕВДОКИЯ: Да это мой муж хочет на флейте играть.

СУЛИПАНОВА: Господи! Зачем же это?

ЕВДОКИЯ: Ах Вера! Он целые дни изводит меня этой флейтой. Вот видишь? Так он с утра до вечера.

СУЛИПАНОВА: Да ты спрячь от него эту трубку,

ЕВДОКИЯ:

<1935–1936>

1937

«— Н-да-а! — сказал я ещё раз…»

— Н-да-а! — сказал я ещё раз дрожащим голосом. Крыса наклонила голову в другую сторону и всё так же продолжала смотреть на меня.

— Ну что тебе нужно? — сказал я в отчаянье.

— Ничего! — сказала вдруг крыса громко и отчётливо. Это было так неожиданно, что у меня прошел даже всякий страх. А крыса отошла в сторону и села на пол около самой печки.

— Я люблю тепло. — сказала крыса, — а у нас в подвале ужасно холодно.

<До января 1937>

«У одной маленькой девочки начал гнить…»

У одной маленькой девочки начал гнить молочный зуб. Решили эту девочку отвести к зубному врачу, чтобы он выдернул ей её молочный зуб.

Вот однажды стояла эта маленькая девочка в редакции, стояла она около шкапа и была вся скрюченная.

Тогда одна редакторша спросила эту девочку, почему она стоит вся скрюченная, и девочка ответила, что она стоит так потому, что боится рвать свой молочный зуб, так как должно быть, будет очень больно. А редакторша спрашивает:

— Ты очень боишься, если тебя уколют булавкой в руку?

Девочка говорит:

— Нет.

Редакторша уколола девочку булавкой в руку и говорит, что рвать молочный зуб не больнее этого укола. Девочка поверила и вырвала свой нездоровый молочный зуб.

Можно только отметить находчивость этой редакторши.

6 января 1937

«Один человек, не желая более питаться…»

Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное, что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.

В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно-серыми точками. Но колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать её он не советует.

В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял приказчик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку ближе подойти боялись.

И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел на улицу.

Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нём было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.

Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу.

Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.

Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шёл-шёл человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят.

Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома.

Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку.

В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов.