Читаем без скачивания Константин Павлович - Майя Кучерская

Одного лишь человека во всей армии, казалось, не тяготили и самые суровые переходы, не пугали сырость, пронизывающий ветер, валящиеся в провалы люди, лошади и волы.

Кто Витязь сей багрянородный,Соименитый и подобныйВладыке Византийских стран?Еще Росс выше вознесется,Когда и впредь не отречетсяБыть полководцем Константин{155}.

Да здравствует Константин! Он шел в авангарде князя Багратиона пешком, твердо отказываясь от неоднократных попыток усадить его на лошадь, шагал возбужденный и бодрый, с пылающими от ветра щеками, глазами, блистающими пиитическим восторгом, — вокруг бушевала жизнь! Кончилось время потешных войск и дворцовых развлечений — настоящие горы высились вокруг, настоящий Суворов подшучивал рядом, смерть ухмылялась из каждой пропасти не шутя. Конечно, за великим князем хорошенько приглядывали — и адъютанты, и казаки из тех, что покрепче. Свалиться с тропы в бездну его высочеству всё равно бы не дали, от гибели бы уберегли, но от ветра, дождя и скудной пищи никакие казаки спасти великого князя были не в силах.

Войдя с авангардом в швейцарскую деревушку Муттен (после того, как оттуда был выбит французский отряд), Константин купил для пришедших с ним солдат две грядки картошки на собственные 40 червонцев — и воин, и избавленный от грабежа мирный селянин дружно благословили великого князя. Из Муттена до Швица, где Суворов предполагал соединиться с корпусом генерала Римского-Корсакова и союзников, оставался последний переход. Но вскоре в лагерь прибыли беглецы из Цюриха и сообщили: Корсаков разбит, австрийский генерал Готце убит, отряд его рассеян, все выходы из Муттенской долины заняты неприятелем. Вся эта безумная спешка с угробливанием людей в альпийских пропастях вмиг разбилась о равнодушие союзников. Выйди русские войска из Таверно пятью днями раньше, корпус Корсакова был бы спасен от разгрома. «Я покинул Италию раньше, чем было должно. Но я сообразовывался с общим планом… Я согласовываю свой марш в Швейцарию… перехожу Сен-Готард, преодолеваю все препятствия на своем пути; прибываю в назначенный день в назначенное место и вижу себя всеми оставленным… Что мне обещали, ничего не исполнили»{156}, — жаловался Суворов Павлу. Его армия оказалась одна перед лицом французов.

Оставалась единственная надежда — на русского Бога. 18 (29) сентября фельдмаршал собрал военный совет. Неудача придала ему красноречия, ужимки, прибаутки, игры в дурачка кончились; по воспоминаниям присутствовавших на совете, Суворов исполнился какого-то необычайного вдохновения, говорил красиво и умно, а в конце речи бросился великому князю в ноги:

— Спасите честь России и государя! Спасите сына нашего императора!

Без театра всё же не обошлось. Константин Павлович поднял старика, обнимал его и рыдал в ответ.

Чувствительная сцена закончилась решением отказаться от похода на Швиц, в котором обосновалась 50-тысячная армия Массены (русские войска насчитывали 15 тысяч), и начать движение навстречу союзникам и Корсакову, с тем чтобы после соединения «обновить кампанию». Решено было разделиться — семитысячный арьергард под командованием Розенберга должен был оставаться в Муттенской долине и сдерживать противника до тех пор, пока авангард Багратиона не выйдет через гору Брагель из окружения; затем Розенберг должен был последовать за Багратионом и соединиться с его корпусом в кантоне Гларис. После страшных лишений, французских атак и русских побед русская армия сосредоточилась в Гларисе, а спустя три дня вошла в Иланц, где впервые за последние недели солдаты нашли безопасный ночлег и сытную пищу

Тем временем отношения между венским и петербургским дворами испортились. О продолжении кампании не могло быть и речи. Павел пожаловал фельдмаршалу титул князя Италийского, наградил его званием генералиссимуса и велел возвращаться в родные пределы. Великий князь тоже не остался без высочайших милостей — Павел даровал Константину титул цесаревича. Собственной рукой его писанное в апреле 1797 года «Учреждение императорской фамилии», согласно которому титул цесаревича присваивался исключительно наследнику престола, император таким образом нарушал. Тяжкие сомнения относительно преданности Александра снедали государя, и он подстраховался теперь и официально — уравнял Константина и Александра в правах. Подписав манифест о пожаловании Константину Павловичу почетного титула, Павел написал сыну и лично: «Герой, приезжай назад… Вкуси с нами плоды дел твоих»[12].

В сущности, плоды были не такими уж сладкими — Швейцарская кампания завершилась ничем, до Парижа Суворов, несмотря на страстное свое желание, так и не дошел, невероятные лишения, пережитые в Альпах русской и австрийской армиями, смешались с горным туманом, растворились и потонули в холоде российско-австрийских отношений. Но геройства русских войск и великого князя Константина это не отменяло. 27 декабря по возвращении в Петербург Константин был встречен как триумфатор — в его честь давали балы, обеды и ужины, а в Эрмитаже поставили балет «Возвращение Релиоктета».

В Петербурге произошло и воссоединение семьи. Великая княгиня Анна Федоровна покинула столицу на следующий день после отъезда Константина Павловича. Она отправилась в Кобург, чтобы повидаться с родными, а заодно побывать на водах в Богемии и поправить здоровье. Анна Федоровна твердо знала, что в Россию не вернется, надеясь испросить у родителей позволение на развод и навсегда остаться на родине. Только Елизавета Алексеевна и Александр Павлович были посвящены в эту тайну{157}.

План не удался. Через полгода великую княгиню, по настоянию Павла, фактически насильно вернули в Россию — 11 октября 1799 года она была уже в Гатчине, а спустя полтора месяца встречала вернувшегося с войны Константина. Боль насильственного возвращения неожиданно была смягчена и почти исцелена: великий князь повзрослел и переменился к супруге, стал внимательнее, мягче, теплее. Анна Федоровна это оценила — чтобы угодить мужу и поощрить свершившиеся в нем перемены, начала даже ездить в Царскосельский манеж смотреть военные учения, проходившие под его руководством.

По приезде Константин купался в лучах всеобщей приветливости и дружелюбия. Павел трепал сына по щеке, обнимал, звал героем. Сын размяк. И когда отец спросил его, удобна ли была в походе солдатам новая, недавно введенная военная форма, Константин ответил, что башмаки и штиблеты не слишком подходят для войны. Ответ его высочества был крайне почтительным, он не стал рассказывать отцу, как в горах несчастные солдаты, истерев обувь до дыр, обертывали ноги звериными шкурами. Император ответил, что готов сделать в форме перемены, ведь «удобность познается опытом». Константин снова поверил и через несколько дней привел двух молодцев в образцах подходящей, на его взгляд, формы. Короткие куртки тотчас напомнили Павлу форму екатерининских времен. Император побагровел: