Читаем без скачивания Музей обстоятельств (сборник) - Сергей Носов

На наших оконных стеклах ничего не нацарапано, но есть такие у нас, которые не новее. В одном из четырех окон на Московский проспект (я не знаю, в каком) стекла еще довоенные; в трех остальных окнах стекла повыбивало при первых бомбежках, и эти окна были всю блокаду заколочены фанерой. Новые стекла вставили сразу же после войны. Так что все стекла старые, даже очень.

О возрасте стекол можно судить по тому, как они «плывут». Стекло ведь вещество, известно, аморфное. Со временем, казалось бы, гладкое оконное стекло может начать слегка преломлять световые лучи вместо того, чтобы пропускать их прямо.

Я люблю рассказывать о Брежневе, который смотрел нам в окна. На протяжении многих лет мы ощущали на себе его бессмысленный взгляд, излучаемый с противоположной стороны Московского проспекта – с огромного щита, заслонявшего вход в сад, когда-то принадлежавший артиллерийскому училищу. Лично я относился к Брежневу по-домашнему: по утрам здоровался с ним, спрашивал, «как дела». Выражение лица у Леонида Ильича было безукоризненно отсутствующее, в чем можно было распознать проявление идейности в степени наивысшей (а что, кроме идейности, читается на лице, если на нем ничего не читается?). Брежнев был в черном пиджаке со звездами Героя, в белой рубашке, при галстуке. Он не был репродуцирован, он принадлежал кисти (и валику?) неизвестного художника, может быть, группы художников – был написан самой настоящей краской. Иногда Брежнева подновляли, это всегда происходило ночью. С годами, в противоположность своему дряхлеющему прообразу, наш, нарисованный, молодел и, по-своему, хорошел даже. Помню, как я порадовался за Леонида Ильича, когда однажды утром подошел к окну и, потянувшись, увидел новую Звезду Героя. Пока спал, ночью подрисовали.

За годы игры в гляделки у нас с Брежневым установился тонкий контакт – я научился выводить генсека из нирваны – и все благодаря нашим старым стеклам, которые уже тогда сильно «плыли». Достаточно было, глядя на Брежнева, повести головой, и мой партнер по гляделкам начинал энергично гримасничать: лицо Леонида Ильича то вытягивалось, то перекашивалось – он усмехался, подмигивал, поджимал губы, морщил нос. Так оконные стекла, искажавшие действительность, оживляли неодушевленное.

И вот что значит «память места». Эпоха сменила эпоху – агитпроповский щит сменился рекламным. Вместо безучастного Брежнева в наши окна участливо пялятся придурковатые символические потребители всевозможных товаров, пытаются корреспондировать сквозь оплывшие стекла наших окон неуемный экстаз обладания чем бы то ни было – пачкой сигарет, бутылкой пива, автомобилем, машинным маслом… Я бы не поверил, если бы мне сказали в поздние застойные годы, что однажды вместо Брежнева будут смотреть в наши окна голые ягодицы, перемазанные мукой. Однако смотрели ведь! Рекламируя какие-то там (не помню какие) пельмени!

Потому я часто об этом рассказываю, что не вижу конца нашей заоконной истории. Сколько бы раз ни обозревал данный вернисаж, всегда что-нибудь появляется новенькое, неожиданное. Каждый раз кажется, что предел идиотизма уже достигнут (знаю: не мне одному!), и всегда твое наивное понимание природы вещей бывает посрамлено очередным оригинальным высказыванием. Сейчас, например, яйцеголовое обиженное жизнью существо в тельняшке под пиджаком (позаимствованной, скорее всего, у «митьков»), приставило дуло пистолета себе к виску и с выражением неописуемого идиотизма таращит выпуклые глаза, готовые выскочить наружу – прямо к нам в окна. Голос из запредельных сфер воплощается в тексте: «Не те обои?» – читаем вопрос. Мол, не идиот ли, действительно? Шел бы и купил те, правильные, с 30-процентной скидкой.

Я все равно не понимаю, почему он решил застрелиться? Потому что «не те обои» трагически отклеиваются за его спиной, поэтому, да? Мне не нравится, что он смотрит в наши окна. Тем более перед самоубийством. Зачем? Что этим хочет сказать? А нам, что нам делать, чей дом разваливается с вполне предсказуемой быстротой, а обои отклеиваются исключительно по причине смещения стен? У меня нет ружья – иногда испытываю желание высунуться ночью из окна и пульнуть ему в равномерно подсвеченный лоб, чтобы больше не мучился сам и других не нервировал.

В остальном вид из окон вполне пристойный. Фонтанка, по ней кораблики плавают, катера. Зимой рыбаки сидят на льду.

Вот мы и вышли за пределы квартиры.

И хорошо.

Музей обстоятельств – он везде.

Старые толстые

Призрак капитального ремонта, блуждающий по нашей квартире, временами побуждает меня на не свойственные мне акции – очистить кладовку, например, перед угрозой возможного переезда. У нас там ниша в стене, вся заставленная каким-то хламом, природа его уже позабылась, но вот добрался-таки, стал доставать – макулатура никак? Ну да: связки толстых журналов эпохи перестройки.

Это все теперь грудой лежит на полу в прихожей. Больше центнера. Домочадцы обходят стороной, с трудом протискиваясь между этим и шкафом. Дети поглядывают на кучу с недоумением. Что это? Зачем все это? Откуда?

Объясни-ка детям, зачем выписывали…

Вот, например, журнал «Урал» за 1988 год.

Ну, как же «зачем»? Затем, что в четырех номерах «Урала» печатали, шутка ли сказать, набоковский «Дар».

Ну и что?

Да ничего… Возвращенная литература…

Однако теперь эта литература на полках отдельными книгами стоит, тот же Набоков. Надо ли было на журнал подписываться?

А кто верил, что книгами выпустят? Казалось, вот-вот и все прекратится… Когда-то я «Дар» читал первый раз, мне его дали на несколько часов под честное слово – непереплетенными листами, слепо ксерокопированного… Это в году восьмидесятом…

А если раньше читал, зачем же на «Урал» подписывался?

Так ведь чудо. Один анонс воспринимался как чудо. Набоков – у нас! Помню, на Новый год мне в качестве подарка Евгений Борисович Шиховцев, костромич, большой знаток творчества В.В. (состоял в переписке с сестрой Набокова), прислал с поздравительным письмом квитанцию о подписке меня на «Урал», а я, не будь дураком, уже и сам подписался. И приходило в наш адрес в течение года по два номера журнала «Урал», один годовой комплект я потом сам подарил другому человеку – на день рожденья, и этот подарок был встречен с восторгом. С восторгом! Можно ли представить, чтобы сегодня кто-нибудь кому-нибудь преподнес на день рожденья прошлогодний комплект толстых журналов?

Тиражу тогдашнего регионального «Урала» сегодня позавидует любой столичный литературный журнал, – даже суммарный тираж всех нынешних обоестоличных «толстяков» не дотянет до тогдашнего «уральского» в 90 000.

«Иностранная литература» своим гигантским тиражом в 1989 году была обязана не какому-нибудь переводному детективу, а «Улиссу» Джойса. Это где еще, как не у нас, «Улисс» мог стать по-настоящему бестселлером?

А 775 000 читателей, подписавшихся в тот же год на «Москву» из-за «Истории государства Российского», труда Карамзина?

В моей многокилограммовой груде журналов нет «Лит. учебы», но о том, что произошло тогда с «Литературной учебой», я знаю и помню. Издание очень специальное, рассчитанное на весьма узкую аудиторию, – главным образом, начинающих литераторов, разборы произведений которых здесь же и осуществлялись. Так вот, то, что произошло в 1990 году, так и просится в книгу Гиннеса. Мало кому известный журнал по отношению к предыдущему году взвинтил тираж почти в сорок раз, едва не дотянув до миллиона; даже на фоне тогдашних успехов толстых журналов этот тиражный скачок выглядел беспрецедентным. Причина? Четвероевангелие, новый перевод – с греческого, художественный; «для внекультовых целей». Священник Леонид Лутковский, осуществивший перевод четырех Евангелий, вряд ли мог предположить, что труд его попадет даже в глухие деревни и, если верить редакционной почте, будет переписываться от руки.

Все рекорды по тиражам бил, конечно, «Новый мир». Последние номера за 1989 (с главами «Архипелага ГУЛАГ») – 1 600 000 экземпляров, но и это был не предел. Заглядываю на последнюю страницу «тетради» из кипы 90-го года – ничего себе! – 2 710 000: два миллиона семьсот десять тысяч; особенно выразителен этот десятитысячный довесок, потому что он целиком перекрывает весь нынешний тираж «Нового мира» – 8 600 экземпляров, значительная часть которых – это дотационная рассылка по библиотекам страны.

Я бы, конечно, не поверил, если бы мне сказали, что молодежь сегодня читает толстые журналы, – разумеется, не читает (а кто их читает?), но все ж я не ожидал, что многие вообще этих журналов ни разу не видели – ни одного, просто не знают, что это такое. Вот бы удивились живой картинке: в щель почтового ящика пожилая почтальонша старательно засовывает нечто многостраничное толщиной в палец. Реклама, что ли? Вроде бы не похоже… (Тогда и рекламы не было.) Вот идет по двору, груженная сумками, ворчит: мученье одно, мы ж не носильщики! Кодовых замков на дверях парадных не было, и, к счастью почтальонов, почтовые ящики очень скоро стали активно обворовывать. Ждете вы с нетерпением «Чевенгур» в «Дружбе народов», а ваш ящик уже давно на примете. В результате подписчики были вынуждены получать свои журналы прямо на почте. Зайдешь после работы, здесь уже очередь небольшая, обсуждают, что где напечатано. Отдел доставки больше был похож на библиотеку. Стеллажи заставлены журналами сплошь, и не только столичными, много региональных – «Волга», например (там печатали Сашу Соколова), тот же «Урал». На отдельной полке книги стоят – Бердяев, Розанов, Флоренский, почему-то Писарев, Ткачев… – это все приложение к «Вопросам философии», научно-теоретическому журналу Академии наук. Ради Розанова и Флоренского подписались на «Вопросы философии» аж 83 000 человек! И я среди них.