Читаем без скачивания Вороний мыс - Михаил Барышев

Наталья Александровна ощутила, как на ее лице под слоем пудры запламенела кожа. Недоставало, чтобы настырная старуха-пенсионерка лезла к ней с нравоучениями. Слава богу, достаточно уже взрослая она и разберется с собственными проблемами.

— Теперь небось спохватываешься, да время твое укатило. Прокуковала ты, баба, молодые годочки.

— Я в молодые годочки на фронте под пулями лежала.

— Не одна ты, Александровна, войны хлебнула. Этим не загораживайся.

Наталья Александровна сердилась и понимала, что глупо обижаться на прямолинейную правду бабы Варушки. Вчера на палубе, ощутив доверчивое прикосновение Дани, она опять остро почувствовала, как обделила ее жизнь. Себе это она может сказать наверняка.

Наталья Александровна ожидала, что Даня не упустит момент, чтобы высказать собственное суждение. Но девушка промолчала, и Наталья Александровна мысленно поблагодарила ее.

— Что же дальше было?

— Дале, девушки, такое было, что и сказывать неохота. Я думала, что мое лихо отошло, а оно только начиналось. В те годы в деревнях колхозы заводили и богатеев стали прижимать. Антипа Васильевича, как он раньше наемну силу держал, твердым заданием обложили. Потом в дом с обыском пришли и в подполе выкопали у него кубышку с золотыми десятками. Тут мой хозяин совсем осатанел. Каждый вечер домой приходил пьяней вина и меня мытарил. Вы, говорит, голодранцы, нас со свету сживаете, ваша порода хозяев под корень изводит. Нахваталась я тогда синяков и зуботычин. Один раз вожжами по рукам и ногам меня спутал и так вязальной спицей исколол, что живого места не осталось. Ребят я от него то в сарай, то на чердак прятала. Большого лиха опасалась…

— Жуть! — воскликнула Даня и стала торопливо одеваться. — Как же вы такое позволяли? В милицию надо было заявить… В сельсовет. Я бы такого изверга своими руками придушила.

— Ты, Данюшка, не кипятись. Жизнь прожить, не поле перейти. Всяко наживешься, чужого мужика батюшкой назовешься… Ты слов не пугайся. Укатило горе старое. Вишь, я какой барыней на пароходе разъезжаю. Разве думалось, что на закате выпадут Варваре Павловне такие денечки на великую радость. Пенсию каждый месяц огребаю. Эко ли не житье! Не знаю, куда денежки расшиковать. Ребята на своих ногах стоят, тоже помогают. У меня дома целый шифоньер всякого добра — три отреза шерстянки на платья еще не тронуты, пальто Паша новенькое прислал с лисьим воротником, двое бот ненадеванных и валенки с галошами… Почему, значит, в милицию не писала? Четверо у меня на шее было, потому и не писала. Какой бы не был Антип Васильевич, а у ребят тепла крыша над головой была и кусок хлеба. Другие корье да заболонь толкли, а нам хозяин в питании не отказывал. Говорил, что сытый конь в борозде лучше тянет. Да и стыдно было бумагу писать. Сама ведь, по согласию в петлю голову сунула…

Баба Варушка замолчала, и на лицо ее набежала тень. Удивительное было у нее лицо — круглое, в мелких морщинках, с жидкими бровями и провалами на щеках. А на нем глаза — ясные и живые, хоть и растерявшие цвет от прожитых времен.

— Только не спаслась я своим терпением. Как стали Антипа Васильевича раскулачивать, потерял он разум. Ночью дом и двор со скотом керосином облил и поджег, а сам в лес убежал и руки на себя наложил, на суку повесился. Младший мой, Сеня, тогда в огне сгорел, а с остальными я кое-как поспела выскочить…

Даня больше не перебивала рассказ. Одетая в глухой темный свитер, она сидела рядом с Натальей Александровной.

— И опять осталась я с ребятишками одна. Ума у меня, слава богу, прибавилось, и смекнула я: надо ближе к людям прибиваться. В колхоз вступила, и помогу мне сразу дали. Полмешка жита выписали, картошки и пуд соленых щук. Избенку какую ни на есть помогли сгоношить из Антипова амбара. Ну, а работы я никогда не боялась. С первой весны меня на красну доску вывесили, и стало помаленьку житье поправляться… Я ведь, девушки, еще третий раз замуж вышла. По сю пору с ним живу, с анчуткой рогатым, статуем окаянным, с шалавой неугомонной.

Ругательные слова баба Варушка произнесла совсем не зло. У глаз ее шевельнулись морщинки, и улыбка сбежалась на сухом лице. Началась она у висков, спустилась по дряблым щекам, углубив на них яминки, потом раздвинула губы, показав полдесятка уцелевших зубов.

— Когда же вы третий раз замуж вышли? — спросила Наталья Александровна.

Баба Варушка задержала на ней взгляд.

— Да уж в твоих годах… Такая у меня на пятом десятке получилась история.

«Первая смена приглашается на завтрак», — прозвучало из динамика.

— Охти мне, опять я вас заговорила, — всполошилась баба Варушка. — Радио это понаделали, нигде не ухоронишься. У нас теперь бабы на ферму с транзисторами ходят. Манька Малашиха своих коров к музыке приучила. А поперву-то в диковину радио было. У нас на порядке Липатиха живет, годов уж восемьдесят теперь ей. Провели Липатихе тогда радио. Черну тарелку повесили в переднем углу. Когда оно первый раз заговорило, Липатиха, глупа голова, подумала, что оно взаболь с ней разговаривает. Она, значит, радиву и отвечает. Я бы говорит, голубеюшко, с тобой побеседовала, да мне надо житники в печь садить, а деда тоже дома нет, утянулся перемет ставить… Гляди-ко, каки темны люди были…

«Первая смена приглашается на завтрак»…

— Да идем мы, идем. Вот ведь настырное. Слова не даешь людям сказать, — рассердилась баба Варушка на пластмассовый динамик.

«Иван Сусанин» шел по Свири.

Разбегающиеся струи вязались под берегами, заплескивали на камни и крутили стекленеющие воронки. Было мрачновато от мешанины валунов, неясных теней и дичины тальников. Ветер приносил терпкий черемуховый дух, и восковые скорлупки скоротечных цветов сеялись на воду.

На душе у Натальи Александровны смутно. Хотя берега оставались берегами и вывалы скал теми же знакомыми с давних пор каменными проплешинами, и река, приняв в объятья трехпалубный теплоход, так же, как и прежде, ровно и упруго катила воду.

Все было так и вместе с тем не так.

В памяти лежали другие берега. Искореженные, опаленные, вздыбленные взрывами, испятнанные оспинами воронок. К воде тянулись рогатки с колючей проволокой, щели траншей и ходов сообщения. Меж валунами таились дзоты, целились стволы пулеметов и «собак» — скорострельных, сухо лающих при выстрелах, пушек. В укрытиях сидели дозоры и хоронились снайперы. Каждая, чудом уцелевшая, изувеченная, сосна именовалась ориентиром, и мин в траве пряталось побольше, чем грибов в урожайный год.

Даже небо, голубеющее на весь окоем, в которое сейчас можно было долго и безбоязненно смотреть, не походило на то, давнее.

Здешнее небо Наталья Александровна знала хмурым, задернутым облаками, сеявшими снег или неуютные дожди, от которых лубенели шинели и прохватывал тягучий, неутихающий озноб. Когда же облака расступались, в небе сразу начинали кружить «юнкерсы» и «фокке-вульфы», вылезала глазастая, примечающая каждое движение «рама». При ясном небе все живое забивалось в щели, укрытия, пряталось по землянкам и тоскливо ждало, когда кончится визг бомб, татакание очередей, гудение бомбардировщиков и гулкие хлопки зениток.

Воспоминания отгораживали Наталью Александровну от людей, и она все острее ощущала среди шумных туристов одиночество и боялась его. Подолгу выстаивая на верхней палубе и потирая мерзнущие руки, она неотступно думала об одном и том же. Далекое время неторопливо разматывалось в памяти, спрятаться, уйти от этого внутреннего движения было некуда.

Каменистые у истоков берега Свири в нижнем течении переходили в болотистые поймы и торфяники. Весной окопы заливала вода, летом поедом ели комары и мошка, а осенью поливали тягучие, как бессонница, дожди. Потом морозы схватывали землю, и она становилась твердой, как кость. Вымороженный снег остро скрипел под ногами. Солдатам, привыкшим к потаенным шагам, этот скрип казался пугающе громким.

Командование, готовившее наступательную операцию, беспокоила плотина гидроузла. За ней находилось водохранилище, а управление шандорными затворами было в руках противника. Стоило ему открыть затворы — и по реке хлынул бы водяной вал, затопил наступающие батальоны, орудия, боевую технику, порвал понтонные мосты и в щепки разнес паромы.

Егеря поставили на пути к плотине и шандорным затворам надежные заслоны. Тонны воды, подпертые плотиной, заменяли не одну дивизию. А их у противника на третьем году войны оставалось не густо.

Плотину пытались разбить бомбами, пробовали пускать в нее торпеды с легких катеров. Но все было безуспешно. Тогда к ней стали одна за другой направляться группы разведчиков и саперов, нагруженных взрывчаткой.

Ни один человек, отправившийся к гидроузлу, не возвратился назад. В окопах поползли слухи о шпионах и о всем прочем, что вылезает в минуты неудач и беспомощности. Тем более что в дивизионных тылах не раз ловили диверсантов, одетых в нашу форму.