Читаем без скачивания Темная материя - Юли Цее

Кто-то входит в квартиру. Женский голос обзывает Зандштрема идиотом и спрашивает, что нового произошло за прошедший день. Хороший вопрос. Наручные часы Себастьяна утверждают, что он разглядывал белую поверхность потолка пять часов кряду. Женщина входит в комнату и выбивает из рук курящего техника телевизионную программку. Себастьян уже видел ее этим утром в полицейском участке, когда она бегом поднималась по лестнице. Даже со спины она показалась ему неприятной. Сейчас она бегло оглядывает комнату, словно когда-то здесь что-то потеряла и вернулась забрать свою собственность. Когда женщина устремляется к Себастьяну, кучерявые волосы дыбятся вокруг ее головы как символ перманентной неуспокоенности. Большие груди проступают под плотно застегнутой кофтой сильнее, чем следует. Ручищей, поражающей своими размерами, она сокрушительно стискивает руку Себастьяна:

— Рита Скура. Комиссар полиции.

К счастью, она хотя бы не пристает к нему с вопросами, а расспрашивает вместо этого своих коллег. Зандштрем и психологиня пересказывают его показания, по-братски поделив их между собой. Едва они закончили, Рита Скура сообщает, что эта скотина главный врач весь день не показывался в отделении; что персонал но-прежнему, о чем ни спроси, только и делает, что умывает руки; в результате по делу убитого врача не выявлено никаких новых данных, и, соответственно, начальство наверху очень обеспокоено, как бы не подпалить свою задницу. Посреди ее руготни вдруг зазвонил телефон.

Все цепенеют, как в немой сцене, которая тотчас же сменяется лихорадочными метаниями. В поднявшейся неразберихе, когда все заговорили и забегали, Рита Скура превращается в начальницу. Одного техника усаживает за аппаратуру, Зандштрема отправляет на балкон, а психолога с Себастьяном к телефону.

— Трубку снять по моему знаку. Тянуть время, изображать дурачка. Переспрашивать. Понятно?

— Это, вероятно, моя жена, — говорит Себастьян.

Рита властно встряхивает головой и, удерживая зрительный контакт с техником, скрестив руки, встает, прислонившись к стенке. Себастьян чувствует необоримое желание накрыть Скуру гигантским стаканом, просунуть под него картонку и вышвырнуть комиссаршу на двор, как противное насекомое. Она щелкает пальцами, и техник по этому знаку протягивает ему трубку.

— Папа?

Голос Лиама доносится не только из трубки, но и из ящика, по бокам которого крутятся магнитофонные катушки.

— Погоди, папа. Ну, Манно же! Перестань!

Лиам говорит это кому-то другому, отвернувшись от трубки. Сзади слышно хихиканье, какая-то возня. Голос Лиама возвращается.

— Извиняюсь, — смеется Лиам. — Тут только один телефон, и туда входят только пятидесятицентовики. Филипп и Лена все время дергают меня за рукав. Им кажется, что это очень смешно, что ли.

— Лиам… — говорит Себастьян.

— Папа, ты на меня сердишься, что я так долго не звонил? Ну никак было не позвонить. Мы же в походе, с рюкзаками и палатками. Я потому что сразу попал в старшую группу за то, что рассказал, как разжигают огонь, про фокусирование лучей, температуру возгорания. И про ошибочное представление о кремне. Что на самом деле для этого нужен пирит. И тогда меня сразу взяли в поход…

— Лиам! С тобой все хорошо?

Нервный выкрик Себастьяна обрывает этот словесный поток. Смущенная пауза затягивается. Вылившись из аппаратуры, она накрывает всех присутствующих, течет, заполняя невидимой вязкой массой прихожую.

— Ну да! Все супер! — произносит наконец Лиам. — Что-то случилось, папа?

— Нет, — торопливо отвечает Себастьян. — Все в порядке. Я просто… беспокоился.

Пока Лиам соображает, Себастьян подносит ко рту стиснутый кулак и кусает побелевшие костяшки, чтобы не дать вздрагивающей диафрагме исторгнуть из горла нежелательные звуки.

— Некоторые дети очень скучают по дому, — говорит Лиам. — Может быть, ты соскучился по мне?

Это уже слишком! Себастьян вынужден закончить разговор. Прикрыв ладонью трубку, он упирается лбом в стенку и набирает в грудь побольше воздуху.

— Ты все правильно понял, — говорит он единственно возможным, бодрым тоном. — Слушай, Лиам, я должен кончать. Мы… Я позвоню тебе позже. Или завтра. То есть я хочу сказать, что заеду.

— Нет! — В голосе Лиама так и слышится испуг. — Завтра не получится! Мы же завтра собираемся…

— О’кей, Лиам! Развлекайся! До скорого! Пока, Лиам! Пока!

Трубка валится, и вместе с ней Себастьян. Техник нажимает какую-то клавишу. Щелк! Темнота. Что-то мягкое закрывает ему глаза. Чужая куртка с мужским запахом. Кто-то осторожно опускает Себастьяна наземь. Разволновавшаяся диафрагма заставляет его издать громкий крик.

4

Бывают дни, когда комиссар Шильф, едва встав с постели, уже знает, что, покидая квартиру, не воспользуется входной дверью. Бесшумно и быстро он натягивает брюки карго цвета хаки, которые покупает в магазине рабочей одежды и начал носить задолго до того, как они вошли в моду у молодежи. Он вытаскивает из-под кровати уже собранную дорожную сумку и, выходя из спальни, осторожно закрывает дверь, взявшись за ручку обеими руками, чтобы не поднимать шума. Задержавшись возле кухонной стойки с бокалом чересчур переохладившейся колы, он оглядывается вокруг, точно в первый раз увидел собственную квартиру. Прошло пятнадцать лет, а она по-прежнему остается временным пристанищем, так и не став обжитым домом. В особенности на кухне у Шильфа всегда возникает такое чувство, словно какой-то шутник вставил его в картинку, рекламирующую современный стиль жизни. В этом помещении его окружают высококачественная кранцованная сталь и дорогие электроприборы, которыми он не умеет пользоваться. Садиться на высокий барный табурет ему даже в подростковые годы казалось глупо. Хозяин квартиры, у которого он ее снял, сказал ему, что кухня тут настоящий «Сингл» и цена по штутгартским меркам невысокая. Из чувства долга Шильф повесил на холодильник несколько открыток. На них запечатлены виды Майорки, Лансароте и Гран-Канариа. Шильф купил их, когда был в отпуске. Отставив на стол колу, он убирает с подоконника хлебницу, нетронутую корзиночку с фруктами и пачку журналов и отворяет окно.

Отступающая ночь бомбардирует восточный край неба цветовыми зарядами; между ними стоят облачные граффити, которые солнце скоро смоет со стен занимающегося дня. В промежутке между постройками Шильфу виден перекресток, сейчас он лежит в запустении, словно автомобили еще не изобретены или отошли в прошлое. Одинокий пешеход — возвращающийся после ночной смены рабочий или богемный полуночник — плетется вдоль домов, подняв воротник, хотя даже ночью температура не опускается ниже двадцати градусов.

Комиссар поворачивает запястье: четыре тридцать утра, суббота. Не запантентовать ли на себя этот час! Встать рано ему уже давно нипочем. В любой час он может открыть глаза и подняться с постели как ни в чем не бывало, как будто никакого сна нет в помине, и уж тем более сновидений, в чьих коридорах люди блуждают, растрачивая на это треть отпущенной жизни. Способность без труда вставать в любое время относится к числу тех немногих, которые с возрастом улучшаются. Молодым человеком Шильф любил повторять, что никогда не будет стариком. У стариков не остается никаких ожиданий, кроме ожидания еды.

Усмехнувшись, он спускает ноги и обеими ступнями становится на решетчатую площадку пожарной лестницы, которая, несмотря на все предосторожности, начинает звенеть под ним, точно гонг. Почему он иногда выходит из дому таким путем, залезая в новый день своей жизни, как взломщик, он бы и сам не мог удовлетворительно объяснить. Временами он считает разумным поймать врасплох реальность с ее гротескными неожиданностями, перехватив ее на пути к темным делам. Прежде чем закрыть за собой окно, он еще раз напоследок оглядывается на квартиру. Ничто не шелохнулось. Все так, словно комиссар, как это было у него с незапамятных времен, по-прежнему одинок.

Оглядываясь на свою жизнь, Шильф, как ему кажется, убеждается, что добрых два десятка лет назад он был таким же, как все нормальные люди. У него была профессия, было жилище, были страсти, возможно, даже семья. Затем произошел слом. Молодой Шильф застрелил при облаве человека, который полез в карман, просто чтобы достать ключ от своей машины. Или, быть может, Шильф в выходные ехал погулять среди виноградников, когда подозреваемый оттеснил его на обочину, а сзади сидели его жена и сынишка. Комиссар уверяет, что ничего не помнит. «Слом» — это название катастрофы, которую его память кое-как скрывает.

Для продолжения после катастрофы потребовалась новая личность. Из того, что уцелело от прежнего существования, Шильф отобрал части, еще способные как-то функционировать. К ним относилась его работа, которую он умел выполнять лучше большинства других людей его профессии. Утром он вставал, принимал через определенные промежутки пищу, пользовался общественным транспортом и такими продуктами, как табак и алкоголь, помнил место, где стоит его кровать. Но он так и не дождался, чтобы в сумме все это восстановило его в качестве новой полноценной личности. Его проблема заключалась в том, что у него не хватило духу положить конец своей жизни по той лишь причине, что кончился тот человек, который ею жил. В какой-то момент он понял, что надо как-то доживать. И комиссар здорово поднаторел в искусстве доживания. Так было, пока на его пути не попались две вещи, которые заметно затруднили для него достижение новых успехов на этом поприще: первая — это женщина, вторая — смертный приговор.