Читаем без скачивания Аллилуйя женщине-цветку - Рене Депестр

Одной рукой я привлек к себе Ванессу Хопвуд. Другой расстегнул и распахнул пижамную куртку, скользнул по горячему животу. Миновав пупок, я перестал дышать: там, дальше, пухленькое, плотненькое ждало меня. Та горная, или по-райски горняя, теснина переворачивала все мои прежние представления о нижней части живота, лобке и так далее. Даже сравнение с горой Олимп, где среди других богов живет Венера, было далеко от той действительности, в которую окунулась моя жизнь. Никто на всей земле еще не обладал таким сокровищем.

Это было похоже на головокружительный слалом, где каждый поворот заслуживал отдельной молитвы или гимна. Гибкие и гордые аккорды царственно славили нежность и красоту. Ее губы, тоже пухлые и плотные, заливались счастливым смехом, не заглушая, однако обворожительных губок, стискивавших меня. Я не находил, да и сейчас не нахожу слов, чтобы перевести на человеческий язык мои чувства изумления и обожания.

— У вас между ног целая волшебная сказка, — неуклюже высказался я. — Какую добрую весть хочет сказать волшебница этим горам?

Не понимая точного смысла этих слов, не совсем ясных и мне самому, она все-таки догадалась по неунимавшейся дрожи моего тела, что я переживаю волшебный вечер в ее объятиях.

— Вы первый мужчина, который устроил такое пиршество моему телу.

— Зачем мне надо было быть в отдалении от ваших прелестей? Сад и скотный двор, соединившись вместе, совершают революцию красоты. У вас могучая «боунда» североамериканской женщины! У вас смелое и пышущее здоровьем «баубо». Это все по-креольски, переводить не буду. Ура красавице христианского Запада, лучшей во всех отношениях и во всех частях тела!

В ее честь я скатился на пол и принялся плясать перед каминным огнем, прежде чем снова погрузиться в лоно Ванессы Хопвуд.

— Бог мой! Вот папуас, гордый своей стрелой. Наконец-то нашелся человек, не струсивший перед задницей женщины! Ну и Рождество! Ну и дедушка Мороз!

Снова войдя в раж, она принялась ласкать пальцами принадлежности дедушки Мороза и задержалась на яичках, воркуя по-английски.

— Подвешены, как сережки, — сказала она.

— Для ушей вашего яростного желания жить!

— Колокольчики для храма Пресвятой Девы!

— Куранты, отбивающие счастливые часы женщины!

Всю ночь мы праздновали рождение Спасителя. Аккорды, звучавшие на струнах нашей плоти, приветствовали его, жар наших тел согревал его как очаг, разожженный заботливой рукой. С восходом дня можно было бы с чувством полной невинности прокричать в снежную бурю: мир небу и мир земле и всем обитающим на ней петухам и кошечкам доброй воли!

Блюз за чашкой зеленого чая

В это утро в Сорбонне мне предстояло прослушать лекцию Постава Коэна о средневековой лирике. Оставалось еще полчаса, и я вышагивал перед закрытой аудиторией, припоминая прочитанные накануне строки из «Целомудрия Девы», назидательной поэмы XIII века. Остальные студенты и студентки тоже разбрелись по разным углам, каждый был сосредоточен и ушел в себя.

Появление рослого негра, крепкого, как полицейский, вывело всех нас из состояния задумчивости. На нем было легкое пальтецо из бежевого кашемира, сшитое по последней моде. Белая рубашка со стоячим воротником блистала, украшенная шелковым галстуком в солнечно-лучистую полоску. На голове шикарная фетровая шляпа фирмы «Ройял-Стетсон», в одной руке портфель из замши, в другой — пара шведских перчаток цвета свежего масла. Он был одет слишком изысканно, чтобы походить на государственного стипендиата, как большинство демобилизованных из американской армии. Кто он? Атташе из посольства? Молодой профессор, совершающий турне? Киноактер?

В те годы ни госдепартамент, ни Гарвардский университет, ни, тем более, Голливуд не направляли с какой-нибудь миссией «цветной народ» в страны Европы, жившей под знаком плана Маршалла. Так кто же этот плейбой с кожей красного дерева, который, казалось, только что выплыл на поверхность из сливок общества в Бостоне.

Утонченность и светская раскованность внешнего вида незнакомца резко контрастировали с его необычайной застенчивостью и робостью. Он как будто горько раскаивался за то, что влез в эту квашню сплошь из «белых», шаркал подошвами по полу, будто продирался сквозь снежную бурю, нервно мял пальцами кожу портфеля и перчаток, беззвучно шевелил губами. В глазах застыло выражение слепого, потерявшего палку в суматошной и безразличной толпе. Я инстинктивно почувствовал, что именно мне надо вывести из затруднения моего соплеменника.

— Добро пожаловать в Сорбонну, сударь! Вы какую аудиторию ищете?

Не столько мои приветливые слова, сколько цвет моей кожи, чего он впопыхах признательности как бы даже и не заметил, вызвали у него на лице обворожительную улыбку облегчения, которая очень шла к его облику молодого английского лорда.

— Вы американец, сэр? — спросил он.

— Я гаитянин, Стефан Ориоль.

— Гаити, Вест-Индия, Туссен-Лувертюр, герой освободительной борьбы! Меня зовут Уильям Фаулер, Билл Фаулер из Гарлема.

— Вы не состоите в родстве с джазовой знаменитостью?

— Рей Фаулер — мой отец. Гаитяне тоже заражены вирусом джаза?

— Джаз, блюз, негритянские спиричуэлс — это все и наше тоже.

— А что думает по этому поводу Декарт? — попробовал пошутить он, разглядев имя философа, выбитое позолоченными буквами на портике над аудиторией.

— Он, конечно, на нашей стороне, — ответил я. — По какой специальности вы готовитесь?

— Специальности? Пока еще никакой. Я записался в Альянс-франсез. Надо сначала выучить ваш язык. А вы, сэр?

— Я собираюсь получить степень лиценциата по классической литературе. А еще я хожу на лекции в Сьянс-По.

— А это что за зверь?

— Институт политологии Парижского университета. Там объясняют, каков есть мир на самом деле.

— Надо остерегаться объяснений белых, сэр. В объяснениях-то они сильны. А вот джаз никому и ни в чем не дает объяснений и сам в них не нуждается.

— В этом-то его сила. Вы узнали это от папы Фаулера?

— От отца, конечно. Но и Миссисипи, старый Юг, блюзы — тоже отличные учителя!

Двери аудитории распахнулись.

— Извините, — сказал я, — лекция начинается.

— О чем лекция, сэр?

— О лирической поэзии средних веков. Читает знаменитый профессор.

— А конкретно о чем?

— О целомудренной деве тринадцатого века, которая сильно любила и кончила трагически.

— Разве можно любить, имея такое прозвище? Не-ет, Билл на это не клюнет, — плутовски ухмыльнулся он.

— Где вы живете в Париже?