Читаем без скачивания Дневники св. Николая Японского. Том ΙV - Николай Японский

Благоприятели обещали прийти, к противникам разосланы «хага- ки»; Давид Фудзисава взял у меня приходно–расходные записи для предварительного просмотра.

Посланник письмом уведомил, что «завтра Великий Князь Кирилл Владимирович намерен посетить Миссию; приедет после окончания завтрака у принца Фусими, между двумя и тремя часами, вероятно».

20 июля/2 августа 1902. Суббота.

Трое благоприятелей о. Алексея Савабе и он сам явились, как вчера было условлено, в девятом часу, но противников его пришлось ждать ровно до десяти часов. Собрались в полукруглой комнате второго этажа. Я резюмировал им все дело вкратце так: «Прошение касается двух священников, но имя Павла Савабе должно быть оставлено в покое; о нем — или ни слова, или почтительно; он больше тридцати лет служил Церкви и имеет право ныне на отдых и на почтение от других, и стыдно тем, кто не берет этого во внимание. Что до о. Алексея Савабе, то в прошении есть указания на его действительные погрешности и недостатки (кет- тен), как–то: гневливость во время богослужения, непроповедание в Церкви и вне, светские разговоры во время посещения христиан; все это он сам признал и во всем обещал мне непременно исправиться; затем есть совершенно неосновательные обвинения ему, как–то: будто бы он злословил диакона Павла Такахаси предо мной и побудил меня перевести его к собору, тогда как о. Алексей ничего дурного мне про Такахаси не говорил, и перевод его — дело исключительно мое; будто бы он требовал по одной ене за панихиду, что совсем не было, и подобное. Остается обвинение в злоупотреблении церковных денег; это теперь и предлежит проверить. Вот приходно–расходные книги, отобранные мною от о. Алексея; что они велись путано, это я уже видел; но все ли в них записано, что должно быть записано, рассмотрите сами. За меня здесь остается секретарь Давид Фудзисава, он наблюдает, чтобы разбор велся правильно и беспристрастно; ведите его также мирно и любовно — это дело церковное, не чье–либо личное — дело, также касающееся вашего душевного спасения».

В двенадцать часов Давид Фудзисава пришел сказать мне, что поверку приходно–расходных записей кончили, и позвал меня в собрание. Оказалось, что мирно все разобрали, уяснили и не нашли причин укорить о. Алексея в злоупотреблении церковными деньгами, только записи в беспорядке. Поэтому положили «избрать из христиан казначея, или двух, и поручить ему, или им, ведение вместе с о. Алексеем приходнорасходных книг, и церковные деньги, ненужные для текущих расходов, по мере накопления их, сдавать на проценты в банк, на имя священника». Я одобрил это. Сказал, в заключение, что этим дело об о. Алексее кончается, чтобы жалобщики возобновили с ним приязненные отношения и вперед не нарушали их, что о. Алексей, с своей стороны, вероятно, не подаст больше повода к недовольству им и тому подобное. Противники его ничего не возражали, но по лицам видно было, что они чем–то еще не удовлетворены и что–то имеют на душе. — Действительно, разошедшись после моего поучения, они через полтора часа опять пришли сюда и потребовали свидания со мной.

— Имеем еще одно важно обвинение против священника Алексея Савабе.

— Какое?

— Он выдает тайны, которые слышит на исповеди.

— Об этом было упомянуто в вашем прошении. Я допытывался у о. Алексея, он с негодованием отвергает это обвинение. Говорил потом вам, что не верю сему, — вы молчали и не заявили ни фактов, ни доказательств!

— Но доказательства есть!

— Скажите же их.

— Нам это очень неприятно. Ниццума был лишен священничества; теперь это предстоит Алексею Савабе, потому что преступление такое важное.

— Предрешать о лишении священства вам следовало бы погодить; о преступлении же о. Алексея Савабе скажите все, что знаете.

— Игнатий Сакамото сходил в непотребный дом и потом признался в этом на исповеди, а о. Алексей сказал об этом во время исповеди его жене.

— Только–то?

— Только. Но разве этого мало? Разве это не большое преступление?

— Совсем не такой важности, как вы полагаете. Быть может, лучше бы не говорить жене Сакамото; если же сказал о. Алексей, то на это, вероятно, имел достаточные причины, должно быть, для вразумления жены Сакамото, чтобы она лучше охраняла своего мужа от непотребных поползновений. Муж и жена — одна плоть, и им друг о друге знать все, и хорошее, и дурное, полезно и нужно, для того, чтобы общими силами доброе воспитывать и усиливать, а другое искоренять.

— Но это значит ссорить мужа и жену.

— Конечно, о. Алексей не это имел в виду, а скорее — устранение препятствий к доброму сожитию и согласию. Если же жена Сакамото побранила своего мужа, то он этого стоит.

— А вы–то от кого узнали, что Сакамото ходил в непотребный дом? От о. Алексея, после исповеди Сакамото?

— Нет, не от него.

— Вот это было бы другое дело, если бы вы узнали от него. Тогда это было бы, действительно, важным преступлением о. Алексея, хотя и не таким, чтобы за него лишить его сана. А вы узнали, конечно, от самого Сакамото; этот дрянной христианин ходит еще в языческой коже: не только от жены идет в непотребный дом, но не стыдится сам же разглашать об этом. А вы вместо того, чтобы стараться его исправить, поднимаете из–за него вражду на священника!..

Так как с минуты на минуту ожидался приезд Великого Князя Кирилла Владимировича, то я, по возможности, сократил свое наставление им. Ушли, по–видимому, еще более озлобленными, чем прежде, со словами: «сайго–но сюдан–ёри хока най» (остается прибегнуть к последнему средству), что под этим «сайго–но сюдан» разумеют — оставили меня в недоумении.

В исходе третьего часа прибыл с небольшою свитой Его Высочество Кирилл Владимирович. Я встретил его на крыльце дома, одетый в клобук и со звездами, без орденов. Когда он сел на диван с замечанием: «Все так же, как прежде» (что он видел четыре года назад), я предложил ему выслушать сообщение о состоянии Миссии и, показывая статистические листы Миссии, где, из сопоставления цифр во всем, виден преимущественный успех Православной Миссии, просил «говорить в России везде, где только представится случай, о необходимости развития заграничных Миссий».

— Слово Ваше, как лично ознакомившегося со всем заграничным, будет иметь большой вес.

— Но в России никто не думает о заграничных Миссиях.

— Поэтому–то я прошу Ваше Высочество говорить о них, чтобы стали думать…

Предложил его Высочеству экземпляр нашего перевода на японский язык Нового Завета, псалтири, затем — японский альбом, где, между прочим, как одно из знаменитых тоокейских зданий, имеется в голубом рисунке и наш Собор. С словами: «вы меня завалите» он все это принял, и приставленный к нему барон Мадено—Коодзи (Сергей Александрович) тотчас же взял книги, также статистический лист и карту Православной Церкви в Японии, чтобы положить в карету Великого Князя. После этого я предложил Его Высочеству взглянуть на миссийскую ризницу. «С удовольствием», — молвил он и, поднявшись, чтобы вынуть из кармана визитную карточку Кают—Компании крейсера «Адмирал Нахимов», и (очевидно, в качестве первого лейтенанта крейсера) передал мне, со словами: «а это вот от нашей Кают—Компании». Из коридора я предложил ему подняться в Крестовую Церковь, чтобы взглянуть, «как здесь пишут иконы». Ирина Ямасита срисовала запрестольный образ Воскресения, что мы взяли для того из Посольства, бесподобно; он почти совсем кончен, и надо удивляться сходству копии с оригиналом. Великий Князь очень похвалил работу.