Читаем без скачивания Бухенвальдский набат - Игорь Смирнов

Конечно, по законам конспирации даже я, руководитель боевых групп, не всегда знал, кто и когда идет в лагерь с оружием, кому что удалось «организовать». Все детали и подробности стали нам известны потом.

Но вот так бывало…

Наступает вечер. Конец рабочего дня. Я стою недалеко от кантины, лагерной лавчонки, и смотрю на ворота. Слышится дробный перестук деревянных колодок, громкая команда, и первые ряды заключенных вливаются на аппельплац. На сей раз я знаю, что колонна идет с «Густлов-верке» с «начинкой». Леня Орлов предупредил нас. В условном месте приготовились наши, чтобы принять то, что принесут. Я смотрю на лица заключенных – они серые от усталости, равнодушные, вялые, похожие одно на другое. Хоть бы один энергичный взгляд! Только перестук колодок да быстрый взмах сотен рук, когда громкоговоритель бросает команду: «Mitzen ab!» Глядя на них, эсэсовцы, наверное, думают: «О чем могут мечтать эти существа? Как бы добраться до куска хлеба и миски вонючей баланды! Как бы скорее кинуться на нары, вытянуть уставшие кости!» Но у доходяг, оказывается, совсем другое на уме! «Сегодня немецкие подпольщики предупредили – обыска не предвидится. Такто оно так… Но всякое может случиться. Только бы пронесло!»

«Только бы пронесло!» – думает первая пятерка, идущая цепочкой впереди колонны. В случае опасности они подадут сигнал в задние ряды. А там идет пятерка, и у каждого в потайных карманах, в полых подметках колодок части для пистолетов и гранат. Если по цепи пронесется сигнал опасности, они еще успеют выбросить свой груз.

«Только бы пронесло!» – думает каждый из них.

«Только бы пронесло!» – думаю я.

Только бы пронесло!

Но, кажется, сегодня все в порядке. Ряд за рядом заключенные входят в лагерь и растекаются по широкой площади…

А перед самым сигналом отбоя мне докладывают, какими деталями и в каком количестве пополнился наш арсенал.

Крупные части оружия доставлялись через ворота на тележках, на которых возят трупы в крематорий. Не будут же эсэсовские охранники ворошить трупы, чтобы посмотреть, нет ли чего на дне тележки! На это мы и рассчитывали. И они действительно не ворошили трупы. А кроме того, в лагерь переправлялись обратно пустые бачки, в которых на завод возили баланду для заключенных. Разве нельзя было приспособить двойное дно? Можно!» И делалось это очень искусно. Сколько эсэсовские солдаты ни заглядывали в бачки, ни разу у них не пало подозрение, что тут что-то неладно. Только у возницы в эти минуты сердце готово было выпрыгнуть от страха. Но этого, к счастью, тоже никто не замечал…

Из деталей и деталюшек оружие собиралось по ночам где-нибудь в умывальной или вещевом складе лазарета. А потом переправлялось на тайные склады.

Тайные склады! Много у нас забот было с этими тайниками. Один раз мы с ужасом обнаружили, что в склад под полом 7-го блока натекла весенняя вода. Сколько трудов и риска было вложено в этот склад! И все, казалось, пропало! Может, не все? Пришлось по ночам выделять людей, чтобы вытаскивать карабины, по штучке сушить их, смазывать и замуровывать снова в более надежное место. Другой раз, уже позднее, после крупной бомбежки, пожар подбирался к нашему тайнику. А там хранились совсем готовые к делу гранаты. Вот был бы гром, если бы огонь охватил склад! Но ветер словно понял нашу отчаянную тревогу и увел огонь в другую сторону.

Был случай, когда эсэсовцы устроили обыск именно в том блоке, где под полом пряталось оружие. Они во многих местах поднимали доски пола, они ходили по тем половицам, которые прикрывали тайник, но до винтовок не добрались!

К концу лета 1944 года в лагере было уже изрядное количество оружия у немцев, русских, чехов, поляков, французов. Эсэсовцы подозревали, что оружия не может не быть в лагере, если рядом стоят военные заводы, но ни разу им не удалось подтвердить свои подозрения. Два раза всех заключенных, идущих в лагерь через ворота, раздевали догола, но всякий раз немецкие подпольщики узнавали о намерениях комендатуры и предупреждали заключенных. За все время один только парень попался с пистолетной пружиной, но отделался 25 палками: такие пружины были на многих форточках в бараках, эсэсовцы об этом знали и не придавали большого значения этой «невинной» краже.

А наше оружейное «предприятие» все расширялось. От сборки мы переходили к самостоятельному изготовлению гранат и бутылок с зажигательной смесью, ковали кинжалы, ножи, крючья…

Почти одновременно с немецкими подпольщиками, но те и другие самостоятельно, мы искали способ изготовления самодельных гранат. Мастер нашелся – лейтенант-артиллерист Павел Лысенко. Он пристроен на работу в парфюмерную мастерскую варить зубную пасту, ваксу, мыло. Попутно думает над тем, как приготовить взрывчатку. Кое-кто знает о его опытах. Густав Вегерер, австрийский коммунист, помогает советами. Способ доступен, кажется, один – обработать вату кислотами. Наш оружейник Борис Сироткин разрабатывает схему корпуса гранаты.

Теоретически все должно произойти удачно. Павел один остался в подвале кантины, чтобы взорвать гранату. Но первое испытание окончилось плачевно: граната лопнула в руках у Павла и ранила его. Он попал в руки польского доктора Вацлава. Вацлав был военным хирургом и, конечно, сразу понял характер ранения. Все было поставлено на карту: выдаст Вацлав или не выдаст. Вацлав не выдал, а наоборот, заботливо лечил пострадавшего, пока не поставил его на ноги.

Пока Павел лежал в лазарете, его помощник Борис Сироткин вместе с «радистом» Алексеем Лысенко и Вячеславом Железняком приготовили другой образец – из куска трубы с приваренным дном. Испытывал гранату и на этот раз Павел Лысенко, и в том же самом подвале. Снова неудача-граната лопнула, но не дала осколков.

Только третье испытание принесло успех: корпус разорвался на множество осколков. Теперь можно открывать серийное производство!

С завода «Густлов-верке» потащили бикфордов шнур, капсюли от патронов, ударники от винтовок – все для гранат. Несколько ребят собирают гранаты, Павел Лысенко заряжает их, красит. И они штука за штукой, десяток за десятком поступают на хранение. Надежные, сильные, убойные!

В это же время в большом ревире группа химиков – полковник Николай Тихонович Потапов, Николай Сахаров и мой друг Александр Карнаухов – составляет горючие смеси для бутылок и испытывает их в каменной уборной малого лагеря.

Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.

Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:

– Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.

– Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь он, у нас.

– Вот-вот. Покажите мне его, братцы.

Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:

– Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?

А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:

– Неужели ты жив, Иван Иванович!

Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку – люди, всего повидавшие, смутились, отошли… В тот вечер мы поговорили немного. Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого человека. Я дал себе слово – всем, чем только можно, помочь ему.

Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое – зима 1941 года. Сведения о положении на фронте до нас доходили самые неутешительные и противоречивые, но Карнаухов – больной, беспомощный, оскорбленный всей этой кошмарной обстановкой – не позволил себе ни разу усомниться в нашей победе и категорически отвергал все предложения служить немцам. И тогда еще, глядя на него, я думал: откуда берутся у него душевные силы? Ну, я военный, с юности приучал себя ко всяким тяготам солдатской жизни, к лишениям, физическим трудностям. Знал, что война – тяжелая штука, можно всего хлебнуть, и в плену страдал больше морально, чем физически. А Карнаухов – человек сугубо гражданский, интеллигентный, придавленный физическими страданиями, холодом, грязью, обнаженной грубостью этой борьбы за кусок хлеба и котелок баланды. За себя он не умел бороться. У него можно было отнять его пайку хлеба, он не мог пустить в ход кулаки, защищая себя. Но зато никто не сумел бы поколебать его убеждения, его достоинство советского человека.

Каждый вечер молчаливый санитар приносил нам целый котелок брюквенного супа. Кто проявлял такую заботу о нас, мы так никогда и не узнали. Спрашивали об этом санитара, врачей – все качали головами: не знаем, мол.

Мы хлебали баланду с великим благоговением и осторожностью (чтоб не пролить ни капли). Черпнув несколько ложек темноватой жижи, Александр Леонтьевич стучал по краю котелка. Это значило: таскай гущу. И всякий раз, посмеявшись, мы торжественно приступали к этой «операции».