Читаем без скачивания Фрау Шрам - Афанасий Мамедов

— А мне это напоминает кинотеатр эпохи застоя, — не выдержал я, — не хватает только очереди в кассах, мороженого, киножурнала или «Фитиля».

— А тебя никто не спрашивает, — парировала мама. — Будешь много говорить, вообще вылетишь отсюда.

— Но почему, Оля, — сказала тетя Лиля, как говорят женщины внезапно обнаружившие в своей душе осень и тут же решившие наверстать упущенное, но еще не знающие, как и с кем.

Я беру Довлатова и, демонстрируя московского студента все еще элитарного ВУЗа, с гордо поднятой головой интеллектуала, неспешно следую на кухню. Вот так вот, вернули телевизору вторую жизнь.

Через некоторое время — а я знал, что должно пройти некоторое время, иначе быть просто не могло — на кухне появляется Ирана.

— Душно там, наверное? — теперь уже я помог найти ей первые слова.

— Что читаешь? — она перевернула обложку. — Довлатов. «Зона», «Компромисс», «Заповедник».

— Очень модный сейчас в Москве писатель. Эмигрант. Американец.

— Кончишь, дашь почитать. — После паузы голос ее слегка тронулся вниз, приобретая те оттенки, которые были совершенно невозможны на привычном звонком верху: — …Хочешь, завтра вместе в город выйдем? — прозвучало, как выйдем в море, в открытое море. — Мне в ОВИР нужно зайти, а потом погуляем.

Если долго смотреть на солнце, можно спалить глаза, можно запечь глаза, даже если долго смотреть на солнечный блик; но что может сравниться с тем мгновением, когда ты, проснувшись, первым делом взглядываешь именно на солнце — солнце, слегка прикрытое чуть трепещущей листвой.

Я уже в третий раз за сегодняшнее утро смотрю вот так на солнце, потом армейским движением сбрасываю с себя простыню, шлепаю босой до телефона, снимаю трубку и слышу одно и то же: «Добрий утро», и отвечаю: «Добрий, добрий»; даю отбой и снова ложусь.

— Алло. Да. Говорите.

— Добрий утро. — На том конце провода издевательски похрюкивают.

— Добрий, добрий. — я уже начинаю доходить от этого неестественно приглушенного голоса, уже в четвертый раз пожелавшего мне доброго утра.

— Зэхмэт олмаса, чагырын Наргизи[41].

— Вы, вообще, куда звоните? Какой номер набираете?

— Дохсан дерд, хэштэд алты, ийерми сэккиз[42].

— Вы ошиблись номером.

— Чагыр оны!!![43] — Опять похрюкивают.

— Голос свой чуть убавь. Подожди минут пять. Наргиз сейчас купается.

— Нэча чим-м-мир?![44]

— «Нэча, неча», — ох-х-хуя, ох-х-хуя[45]…

— Ты кто?!

— Брат, азербайджанский не понимаешь, по-русски с тобой говорить?!

— Да уж, Новогрудский, переходи-ка ты на русский, у тебя все-таки скверное произношение.

— Марик, ты, что ли? Ты откуда? Как тебя слышно!..

— Я из Крепости.

— Как?.. Из Баку?!

Оказывается — у него двойное гражданство и он уже больше года живет в Баку… Америка?.. А что Америка после того, как погибли родители в автокатастрофе.

— Нет, ты не знаешь, ты даже представить себе не можешь, ведь это же я, я сам надоумил их ехать во Флориду, отдохнуть… — Голос его начинает вибрировать, я слышу, как он раскуривает сигарету. — Я еще буду судиться с Фордами. Я найму лучшего адвоката. Кстати, Новогрудский, у тебя в Москве нет адвоката? — (Господи, откуда у меня адвокат?!) — Я этим американским крысам не доверяю.

Выяснилось, что он искал меня, но никак не мог найти ни бакинский мой телефон, ни московский… Нана?.. Но у вас же у всех, черт возьми, изменились телефоны.

Да. Верно. Возле нашей школы построили новую телефонную станцию и всем поменяли номера.

Но у него совершенно случайно сохранился телефон хашимовской квартиры на Тбилисском проспекте. Там живут родители Хашима, и они дали его телефон. Конечно, он знает, что я с ним практически не общаюсь, не разговариваю, но ведь Хашим, каким бы он ни был, первый предложил ему приехать, сказал: «Приезжай, гагаш[46], я поделюсь с тобой своим миром».

— Но ты же знаешь, как Хашим умеет делиться.

Оказывается, тот засадил его за компьютер, и теперь они вместе делают дела. (Конечно, вместе — это одно название.) Естественно, Марик снова уже мечтает об Америке… Почему не возвращается? Есть определенные сложности. Какого свойства? Не телефонный это разговор.

Оказывается, он меня видел, а я его нет. Вот так вот. Каким образом? Маленькая тайна.

Представил себе, как друг моего детства видит подъезжающий к нашему дому «Сааб» с чернеными стеклами, как выходят из него мама, Заур-муаллим, я (такой же маленький, какой смотрелась с крыши Нана, возвращавшаяся с базара), как телохранитель спешит к багажнику и как я опережаю его. Да, он видел, он все видел сверху, а я даже не догадывался, даже представить себе такого не мог.

Нет, старики правы, когда говорят, что нельзя долго смотреть на спящих детей, на взлетающие самолеты, на человека, идущего по натянутому канату без шеста с завязанными глазами, — а еще на мальчишек в грузовиках, отправляющихся на фронт. А еще нельзя долго смотреть на город с крыши твоего дома, крыши не для того существуют.

Когда я его спросил, не курит ли он случайно «Кэмэл» и не ходит ли в кроссовках, он тоже, надо отдать ему должное, молниеносно сообразил.

— Выходит, ты уже там побывал.

— Устанавливал антенну с мастером.

Ему не надо объяснять мне, почему он иногда поднимается на чердак, на крышу, я прекрасно его понимаю, видимо, другу моего детства сейчас необходимо восстанавливать себя по кусочкам. Да, птичье преимущество, оно потому и птичье, что птицы, в отличие от человека, способны без труда охватить целое, не деля его на прошлое, настоящее и будущее, попеременно отдавая предпочтение то одному времени, то другому, то третьему, в зависимости от настроения раскрашивая его в разные цвета.

— Что делаешь сегодня? — спрашивает он меня, спрашивает так, что я понимаю, — отказать ему во встрече просто не имею права — но я же сегодня встречаюсь с Ираной.

Он долго-долго объясняет мне, как найти в Крепости его дом. Я практически исчертил уже весь лист и исчерпал все силы и весь талант чертежника; мы же оба хорошо знаем, как тяжело в этих средневековых лабиринтах найти то, что тебя интересует, тебя, а не археологов и интуристов, мечтающих отыскать во внутреннем городе второй Танжер.

— Слушай, — говорю я ему, — давай на днях встретимся у «Баксовета», нет, давай лучше — у Девичьей башни, мне там нужно у каменного барана конфетку положить, обещал одной беженке-армянке, а потом ты сам и доведешь меня до дома.

— Элементарно. Но если тебе вдруг понадобится квартира на пару часиков, можешь на меня рассчитывать. Мы с манекеном всегда тебя встретим. — Это прозвучало, как «мы с женой» или «мы с собакой». — Закрытый двор с фонтаном, виноградом диким все обросло, в спальне ковры, только ковры, музыкальная установка, настоящий кальян, настоящий, старик, и самое главное — никто тебе не помешает, не засечет тебя.

Потрясающе! В этом городе ничего ни от кого нельзя скрыть; однако я все ж таки на всякий случай делаю вид, что не понимаю его, ведь он, выходит, общается с Хашимом, ведь у них какие-то там общие дела.

Не прошло и нескольких минут, как из школы позвонила мама. Она уже провела консультацию, подготовила детишек к экзамену; немного позанимается с учеником и придет; за ее голосом я слышу заливистый смех, щебетанье, вскрики.

— Ты из учительской? — спрашиваю.

— Да, из учительской. Алла Юсуфовна тебе передает привет. И Елена Ефимовна тоже, и вот Мария Яковлевна присоединяется, спрашивает, зайдешь ли к нам. — И, не дождавшись моего ответа, сама говорит в сторону, что я зайду в школу на днях.

Я ей: еще не поел, но обязательно поем и что, скорее всего, выйду в город. Когда? Скоро уже.

— С ней, что ли? Успел вчера договориться? А вот Алла Юсуфовна тебе невесту нашла, очень хорошая девочка, бакинка, живет в Москве. Ну, хорошо-хорошо, ладно, не выступай. Оденься поприличней.

Я немного злой на маму: зачем нужно было говорить, что я зайду в школу на днях?

Алла Юсуфовна… Елена Ефимовна… Мария Яковлевна… Я ведь для них наверняка остался все тем же Ильей Новогрудским, лентяем-троечником с большими возможностями, который «если бы захотел»… Да так все учителя говорят, когда родителей не хотят обидеть, тем более если мать троечника работает преподавателем в этой же школе.

В эту школу, которую сама мама иногда в сердцах называла «дебильной», я перешел из 174-й, так называемой «еврейской», не потому что преподавание шло на иврите или идише, а просто почти все учителя были евреи (так уж сложилось) и школа моя первая была на очень хорошем счету в городе. Учиться мне в 174-й было сложно, опять-таки не из-за учителей-евреев, старательно поддерживавших ее реноме, и еврейских традиций-порядков: какие уж тут могли быть порядки, какие традиции, если правил школой директор-татарин по фамилии Шах. Нет, просто дело в том, что я элементарно влюбился, влюбился с первого класса (с первого звонка), влюбился в Ларочку Зарабелову. Хорошенькую-хорошенькую, пятерочницу-пятерочницу. Самое интересное, что чувство мое (еще один подвох 174-й) не было безответным, но как, как можно день ото дня, шесть лет кряду постоянно придумывать что-нибудь, препятствующее объяснению в любви, ведь я не знал даже, зачем эта любовь случилась и что мне с ней делать до десятого класса? Не знаю, не помню уже, с чего взял вдруг, что мне к лицу образ средневекового трубадура и что трубадуру не пристало хорошо учиться. Но так или иначе, я вошел в роль, да так, что выйти из нее уже не смог, мучая и себя, и бедную девочку, и педагогов, и родителей. Все, что оставалось мне — покинуть 174-ю и уйти в любую другую школу, где не было бы Прекрасной Дамы, дамы сердца — Ларисы Зарабеловой.