Читаем без скачивания Памятью сердца в минувшее… - Константин Левыкин

С Голдиным мы жили рядом. Была когда-то в наших окрестностях улица Большая Московская. Она напоминала подмосковную деревеньку в два ряда домов. В одном из этих домов и жил Голдин. Из школы по вечерам мы с ним шли вместе, и иногда он приглашал меня к себе поиграть. Я тогда даже познакомился с его отцом. Он был бухгалтером какой-то торговой организации. Помню, как он однажды с удивившей пристрастностью расспрашивал меня о моих родителях. Этот допрос мне не понравился и я перестал заходить к Голдину, несмотря на то, что он продолжал меня приглашать. Не понравился мне его отец.

Улица Большая Московская вместе с домами и огородами исчезла в середине тридцатых годов. Вместе с ними эти места покинули их обитатели, а я их продолжаю помнить. Странная эта вещь – память. Вот ведь у меня некоторые имена и фамилии застряли в ней в связи с совсем малозначащими фактами, а о других я просто ничего не могу сказать, хотя и сразу угадаю их, ставших взрослыми людьми, в толпе идущих навстречу, как давних одноклассников. Вслед за Голдиным в последнем ряду стоит, пожалуй, тогда уже не девочка, а настоящая девушка, с завитыми волосами, года на три старше нас, но ничего сказать о ней не могу, кроме одного – она жила в еврейском селе Алексеевском. За ней, зажатый между двумя девушками, торчит ушастый Сорокин. Видимо, тоже из очень бедной семьи был этот мальчик. Ходил в стареньком, не со своего плеча, пальтишке и в стоптанных валенках. А учился хорошо и был очень резок в поведении. Не терпел обиды, но физически был слаб и не только не мог наказать своего обидчика, а чаще получал добавочный подзатыльник. За Сорокиным стоит высокая симпатичная девушка. И ее имени и фамилии я не помню. Зато трех последних пионерок я запомнил. Та, которая стоит слева, – Белопольская, а та, которая справа, – Краснопольская. Между ними стоит веселая девочка с простой фамилией Бондарева. Все они были дружны между собой и вместе на фотографии оказались не случайно. Продолжили ли они свою детскую дружбу в жизни, мне осталось неизвестным.

Итак, состав нашего класса был типичен для окраинных московских школ и адекватен социальному составу населения. В нем собрались дети рабочих и инженеров из домов завода «Калибра» – первенца социалистической индустрии и дети недавних раскулаченных или просто ушедших из деревень крестьян – строителей будущих орденоносных Московского метрополитена и «Мосжилстроя», живущих теперь в бараках-общежитиях, и дети владельцев красивых Останкинских дач с бельведерами, приобретенных их отцами или дедами еще в далекие дореволюционные годы, и дети не вытесненных еще из советской жизни мелких лавочников-нэпманов, расселившихся в когда-то православном, а теперь уже еврейском селе Алексеевском, и дети из обывательских и ремесленных домиков, с огородами и палисадниками, растянувшихся по обе стороны Ярославского шоссе от Крестовской Заставы до древнего села Ростокино. Все мы были разными по своему происхождению, по воспитанию, по уровню материальной обеспеченности. Но всех нас сдружила наша Образцовая сорок восьмая московская школа. В ней вырастало новое поколение советских граждан.

При поступлении в эту школу нам не устраивали каких-либо экзаменов-собеседований, как это делают сейчас предприимчивые директора расплодившихся элитарных колледжей, лицеев, гимназий и прочих школ с придуманными «специальными» уклонами. Нашим родителям не было тогда забот искать такие особые школы и добиваться приема туда своих чад. А нас, детей, не унижали, не разделяли на элитные и неэлитные категории, не делили на талантливых, бесталанных, способных и неспособных детей. Конечно, мы были разными, но никто не лишал нас права учиться в одной из самых лучших московских школ, и этому никто не мешал, не привносил в наш мир надуманные и разделяющие людей критерии оценки способностей. Наша сорок восьмая была Образцовой всего лишь по образцовым условиям обеспечения учебного процесса и по составу учителей. Кроме того, у нас была прекрасная библиотека: ее книжное собрание насчитывало двенадцать тысяч томов. Оно было специально подобрано в интересах учебного процесса и в общих целях культурного воспитания школьников всех возрастов. Конечно, библиотека была одинаково доступна для всех. И я тоже тогда, впервые в жизни, получил абонемент и с тех пор приобщился к чтению. Специалисты-библиотекари учили нас бережному отношению к книгам и своевременному их возврату. Они всегда находили время побеседовать с читателями о прочитанной книге и порекомендовать Другую. Я прочитал в нашей библиотеке все пушкинские поэмы-сказки и толстовского «Хаджи Мурата», «Кавказского пленника», и про удивительные приключения Рики-Тики-Тави и Маугли. С этого времени я запомнил автора «Песни о Гайавате» Лонгфелло и увлекся фантастикой Жюля Верна, историческими романами Вальтера Скотта и Дюма. У меня и у многих моих друзей даже появилась тогда вредящая учебе страсть к чтению. Мы ухитрялись читать захватывающую книгу на уроке, из-под парты или через щелку откидывающейся крышки. Учителям и родителям даже приходилось принимать срочные и строгие меры, чтобы умерить эту страсть.

В библиотеку мы ходили после уроков, терпеливо стояли в очереди, рассказывая друг другу содержание прочитанной книги, возбуждая взаимный интерес. Так между нами возникало, само собой, интеллектуальное общение, расширялся взаимно круг интересов, рождалось понимание подвига, благородства, долга, преданности, равно как и справедливое осуждение подлости, лицемерия, предательства, обмана, клеветы и других людских качеств, хотя и в простейших оценках «хорошо» или «плохо». Понимание этого пришло ко мне вместе с книгами из нашей школьной библиотеки. Под влиянием прочитанного мы начинали мечтать о своем собственном будущем, искать примеры для подражания.

Было еще в нашей школе многое другое, что увлекало нас в зависимости от наших личных способностей и интересов. Кто-то столярничал или слесарил под руководством доброго дяди – мастера-наставника в очках, кто-то занимался в спортивном зале. А мой друг по двору из параллельного класса, Левка Боков, стал учиться играть на скрипке. Одноклассник Вовка Данилин плясал в кружке самодеятельности.

Краснов научился строить простейшие авиамодели. Наши девочки пели в школьном хоре, которым руководил очень опытный педагог, я даже запомнил его имя и отчество, Георгий Тимофеевич. Он был известен в Москве как выдающийся хормейстер. Лично я в ту пору не чувствовал в себе какого-либо призвания. Мне хотелось что-нибудь уметь, но у меня ничего не получалось. В спортивную секцию я не записался по причине частых всяческих болезней. Левка Боков звал меня учиться играть на скрипке, но после операции на ухе я считал себя непригодным к этому занятию, хотя музыкальный слух у меня сохранился, и в другой школе я все-таки был принят в школьный хор к тому самому Георгию Тимофеевичу и даже принимал участие в концертах.

Нашу сорок восьмую школу посещали многие знаменитые люди. Я видел там живого Максима Горького, Народного комиссара образования Бубнова, Секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. А однажды к нам на пионерский костер приехала Надежда Константиновна Крупская. Ко всем этим личностям современным поколениям детей внушается иное отношение. Все внимание в их характеристике сосредотачивается на негативной стороне их деятельности. А мы видели этих людей живыми и непосредственно общались с ними на наших пионерских кострах. Эти встречи тогда производили на нас большое впечатление. Они приобщали нас к высоким идеям коллективизма, товарищества, к примерам преданности добрым идеям. Мы тогда поверили их призывам, наставлениям и советам, и это помогло нам честно прожить жизнь.

К нам в гости в школу приезжали многочисленные делегации рабочих из разных капиталистических стран. Скажу откровенно, меня удивлял тогда их благополучный внешний вид. Нас тогда уже приучили думать об английских, немецких, бельгийских и прочих иностранных рабочих, как о жестоко эксплуатируемых, бедных и замученных. А они были хорошо одеты, выглядели сытыми людьми. Меня это удивляло. Ответа этому я долго не находил, пока сам не побывал в разных зарубежных странах.

Интересно было нам учиться в нашей сорок восьмой, и ни за что я не променял бы ее на любую другую, если бы вдруг дяди из Наркомпроса не закрыли ее. Причины этого, конечно, были не наркомпросовские. Здание нашей школы понадобилось военному ведомству, а Наркомпрос не смог, а, может быть, и не сумел этому воспрепятствовать. Школу расформировали не сразу. Половина состава учащихся была осенью 1936 года переведена в школу-новостройку. А осенью 1937 года другая половина – в другую новостройку. И уже в следующем, 1938 году, в нашей бывшей Образцовой разместилось военное артиллерийское училище.

Первый раз в жизни я троекратно пережил чувство неожиданной несправедливости, безвозвратной потери и распада товарищества. Я и мои друзья-одноклассники восприняли свое отлучение от полюбившейся школы как несправедливое наказание, как жестокий намек или даже приговор за несоответствие или неспособность учиться в Образцовой школе. Такое чувство поразило наше ребячье самолюбие. Наверное, это чувство обиды возникло потому, что сначала в другую школу перевели только первую половину, а другую половину оставили, и мы не знали, что на следующий год и ее переведут, а нашу сорок восьмую полностью расформируют. Мы завидовали оставшимся там ребятам и каждый день ходили к своей старой школе, к ее дверям. Но нас не пускали даже в вестибюль, а мы дожидались окончания занятий и от обиды кулачным боем наказывали, тех, кто еще оставался в этой школе, мы считали их «счастливчиками» и «подлизами-отличниками». Но через год, когда вторую половину тоже перевели в новую школу, мы успокоились. Всем нам пришлось начинать новую школьную жизнь. Меня перевели в 279-ю школу, которая в тот год была построена в селе Алексеевском, на Церковной Горке.