Читаем без скачивания Гитлерюнге Соломон - Соломон Перел

Собравшимся было чему радоваться. Молодые немцы сходили с ума от желания пойти на фронт и участвовать в боях. Как только учащийся достигал призывного возраста и получал повестку, новость распространялась со скоростью ветра и все стремились его поздравить и порадоваться вместе с ним. Хотя и не без зависти.

И вот на воскресной линейке объявляют, что прибыл семнадцатилетний новичок, который уже принял участие в этой прославленной войне, служил в танковой части, проехал через Россию на броневике и все это перенес мужественно и храбро.

Одним махом все барьеры между нами были устранены, я больше не был чужим. Я был принят как полноправный член содружества.

Новое свое положение я сумел оценить. Я свободнее вздохнул и почувствовал, как во мне растет чувство собственного достоинства.

Нам все еще проповедовали идеи национал-социализма, нам вдалбливали, что нас готовят на роль новой элиты. С этой целью нас посетили высокие партийные товарищи из Нижней Саксонии. Банфюрер шел им навстречу быстрыми широкими шагами, звеня шпорами, он бодро поднял руку. Мы сделали то же самое. Гауляйтер повернулся к нам и ответил коротким: «Хайль Гитлер!» Потом произнес речь и сообщил о своем визите в бункер фюрера в Вольфсшанце[21], откуда тот отдает приказы. И к нам пришел, чтобы рассказать о великом спокойствии фюрера, его уверенности и непоколебимости. Он хотел нас убедить, что фюрер сам по себе есть вернейшая гарантия окончательной победы. О будущем он сказал: «После победы, когда мы овладеем миром, нам будут нужны 100 тысяч фюреров». И пророчески крикнул, показывая на нас пальцем: «И этими фюрерами будете вы!» В зале, украшенном знаменами со свастикой, настала гробовая тишина. Можно было услышать, как у подрастающего поколения поднимается грудь от жажды славы на этом великом поприще. Перспектива самому стать фюрером их зачаровывала. И даже Юпп сам себе бормотал: «Ну, ты это слышал, Шлоймеле? И ты можешь однажды стать маленьким фюрером…»

В конце 1942 года, когда успехи немцев достигли своей кульминации и поход на восток рассматривался как победный, никто не сомневался в великом будущем Третьего рейха. Даже Юпп в это верил. Одна победа следовала за другой, и пропаганда не позволяла возникать сомнению. Как было молодежи не находиться под впечатлением от обещанного ей блестящего будущего?

Меня занимал вопрос: какое место и какая судьба мне уготованы будут Германией, царящей во всем мире.

От мысли, что и я тоже могу, как утверждал партайгеноссе, получить свою долю славы, у меня пошли мурашки, но я знал, как всегда, чем себя успокоить. Я рассчитывал на мою приспособляемость ко всем ситуациям, также и в будущем германском рейхе, который возродится из руин «слабой разложившейся Европы».

Уверен я был в одном: Юпп никогда не забудет высшей заповеди — защищать Соломона, чья жизнь по-прежнему искоркой теплится во мне.

Жизнь гитлерюнге Юппа шла по определенному порядку. Я был очень рад, что Карл Р. назван моим опекуном, для меня он был, в конце концов, больше, чем комендантом. У меня возникло доверие к нему — ведь он с самого начала встретил меня открыто и готов был всегда прийти на помощь. Это меня успокаивало и придавало мне уверенности. Так, я пошел к нему в кабинет, чтобы поблагодарить за готовность взять надо мной опекунство. Это была еще одна возможность поболтать с ним и выпить. Настоящей моей истории он не знал, мы находили общий язык и друг друга понимали. Хотя никогда не мог бы он стать мне отцом, даже отчимом. Настоящий мой отец в это время погибал в гетто от нечеловеческих нацистских предписаний. И я втайне требовал: «Верните мне моих родителей!»

Я часто уединялся, редко принимал участие в прогулках по городу. В отличие от других, не очень мне хотелось познакомиться с девушками, я стеснялся.

Избегал я всего, что могло вызвать интерес к моей персоне. И все же Эрнст Мартинс, фольксдойче из Украины, меня познакомил с симпатичной девушкой из BDM по имени Лени Лач. Она сразу же мне понравилась. Более того, вызвала во мне любовь. Я сгорал от желания, когда я встречал эту юную девушку, но вынужден был себя сдерживать. У Лени было отличное чувство юмора. Мы прекрасно дополняли друг друга. Она была такой веселой и живой, а я — серьезным и одиноким.

Мы подружились и признались друг другу в любви.

С удовольствием открыл бы я Лени свою тайну, но остерегался любой неосторожности. Это душевное напряжение делало меня еще более впечатлительным и чувствительным. Я искал выхода своим чувствам и писал стихи.

Безутешным вечером, когда находился один в своей комнате, я сочинил несколько стихов, посвященных моей матери. У меня не было поэтического дарования, но достаточно мне было нескольких простых слов, чтобы высказать свою боль. И этого я не мог открыть Лени, другой моей любви. Как бы ни было нам друг с другом хорошо, она не знала, кто я такой и в какой трагической живу внутренней раздвоенности.

Свои стихи я прочитал только ей во время нашей романтической прогулки за городом. Разумеется, не сказав о настоящей причине разлуки с матерью. Мы сидели друг к другу спиной на густо заросшем склоне. Я осторожно достал из кармана листок бумаги и начал:

Мама…Пред моими очами сейчас ты стоишь                с материнской любовью,Из далекой дали посылаю тебе привет свой сыновний,Чтоб судьба была к тебе милостивой                в твоей жизни нелегкой.Сердце мое — часть твоего,Оно любит тебя и зовет.И ты чувствуешь, как мое сердце стучит,       Как слезы текут из глаз,       И душу мою гложет тоска,       Потому что со мною рядом нет тебя.И ты все время слышишь, как мой голос зовет:                      мама, мама.

И ты знаешь, как в тоске плыву я к тебе.       Единственная моя мечта — о тебе.И ты видишь, как часто я плачу,       Сердце плавится от любви к тебе.       Ужасно, что так разбросала нас судьба.Как хотел бы я знать,Когда мы увидим друг друга опять,Когда час счастья для нас пробьетИ судьба меня к тебе перенесет.       Я мог бы пройти и тысячу верст       По земле, по воде, и в жару, и в мороз.       Пройти и горы, и долы,       Чтобы только увидеть тебя.

«Очень трогательные стихи», — сказала Лени. Некоторое время она помолчала, потом погладила меня по голове: «Я вижу, что и сирота тоскует по матери, хотя никогда ее не видел и не знал», — сказала она.

«Дорогая Лени, — ответил я. — Человек постоянно несет память о своей матери. Не она ли дала ему жизнь, и даже приказала жить?» Я помнил прощальные слова матери.