Читаем без скачивания Женщины у колодца - Кнут Гамсун

— Я не знаю, не понимаю этого.

— Я тоже не знаю, и никто ничего не знает. Но мы носим в себе светоч, который никогда не угасает. Иначе всё было бы погружено во мрак.

— Что же это за светоч?

— Это человеческие мысли. Они сбиваются с пути, уклоняются в сторону, но они всё же существуют у нас. Мы ими наделены. Они даны нам божеством.

— Божеством? Но каким? Если наше человеческое мышление на что-нибудь годится, то мы должны были бы наконец найти истинного Бога.

— Он ведь найден и заключается в нашем стремлении к нему.

— Но ведь люди постоянно меняли свои божества! Греки меняли их, египтяне, и мы, северяне, тоже меняли их. Теперь мы пишем древние имена богов на наших рыбачьих судах.

— Вы говорите о богах, а я о Боге. Ваши слова относятся к теологии.

Оба замолчали. В сущности, это был скучный разговор и консул давно бы ушёл, но он не знал в эту минуту, куда ему идти? Домой ему не хотелось. Что же касается почтмейстера, то он вообще удивлял его. В самом деле, это был человек всегда всем довольный! А кто же здесь был доволен, кроме него? Все, старые и молодые, большие и малые, все находились в вечной тревоге, всюду происходила травля. Только один этот неудачный академик, почтмейстер маленького городка, составляет исключение. Он хотел пользоваться миром и если не мог получить его, то сам создавал его для себя. Но он не позволял на себя наступить, о нет! Неприятны были только его бесконечные философские рассуждения, которые надоедали людям, и потому для многих он был настоящим страшилищем. Конечно, не будь консул встревожен чем-то, он бы давно ушёл. Но где же ему искать мира и покоя? И он продолжал сидеть и слушать почтмейстера, изредка вставляя слова.

— Ах, человеческие мысли! — проговорил консул. — Они ищут, ищут и не находят ничего.

— С этим я не вполне согласен с вами. Да, мы не находим, но разве мы ищем? О, нет. И зачем нам искать, если мы найти не можем? Если бы ещё эти искательства являлись движением по направлению к цели! Между тем, мы ищем мало и немногие из нас вообще занимаются изысканиями. Вместо этого мы идём учиться, мы упражняем наш ум. Как это бедно, как бесплодно! Посмотрите на этих людей, выучившихся тому, что им было нужно. Они это изучили, в этом заключается успех школьного учения. Но ведь это дело памяти.

Консул засмеялся.

— Я, со своей стороны, совершенно неучён. То есть: мне надо было учиться другому, но этому я не учился, — сказал он.

— Но разве мы все недостаточно пригодны для своего земного существования? О, нет! В этом отношении люди не остались позади. Мы, в исторические времена, достигли даже очень многого. Но спасение для нас заключается не в приобретении ещё больших знаний, не во внешних успехах, а в размышлении, в углублении в самого себя.

— Не можем же мы все стать философами!

— Точно так же, как не можем мы все быть механиками! Но все выигрывают от этого. В последние столетия ничто не пользовалось таким уважением, как занятие наукой. Высший класс заразил этими взглядами низший класс, так что теперь каждый стал стремиться принять участие в научных занятиях. Какое громадное значение в мире приобрела механика чтения и письма! Стыдно не владеть ею, и благословен тот, кто вполне усвоил её себе. Однако, ни один из великих основателей религий не занимался этими искусствами, а в настоящее время они необходимы для каждого, старого и молодого. Никто не хочет склонить голову и углубиться в размышления. Пишут и читают только то, что нужно современному человеку. Низший класс говорит: «Читать и писать — более благородное занятие, чем работа руками... Мой сын не должен возделывать землю, которая питает всякий сброд. Он должен жить работой других...». Высший класс слышит это. И вот в один прекрасный день раздаётся клич массы, достаточно уже научившейся приёмам высшего класса: «Берите все блага мира, они ваши! К чёрту работу ради одного только существования! Высший класс ведь избавляет себя от неё!».

— Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы только немногие умели читать и писать? — спросил консул.

— Эта мысль не нова. Но было бы всего лучше, если бы можно было уничтожить великое преклонение перед всеми этими внешними знаниями, эту веру всех человеческих классов в механическое знание. Уверяют, что этот крик недовольных прекратится, если учёность станет больше и станет всеобщей, если ещё больше искусств будут изучаться и будут достигнуты ещё большие успехи в этом отношении. И головы становятся всё более пустыми и теряется способность к глубокому размышлению. Нет, на этом пути мы не двинемся дальше и даже непременно собьёмся с дороги! Я частенько заглядывал в учебники своих детей, когда они ещё были малы, и должен сознаться, что понял лишь часть того, чему их учили. Учите как можно больше, начиняйте их науками, крики всё-таки не умолкнут! Будущая жизнь? Но мы везде читаем, что будущая жизнь служит лишь утешением для благочестивых женщин, а нам она не нужна. О, как мало милосердия имеют люди к самим себе! У них есть в душе уголок сада с цветами, но состояние их души останется таким же, хотя условия их следующего земного существования могут быть совсем иные.

Консулу наскучили эти длинные философские рассуждения и взор его блуждал по комнате, останавливаясь на рисунках, висевших на стенах. Он не в состоянии был сразу усвоить себе теорию почтмейстера о множественных земных существованиях. Но если он и в последующей своей земной жизни будет находиться в таких же хороших условиях, будет принимать у себя большое общество, играть такую же роль, как теперь, побеждать своих соперников и шутить с молоденькими девушками, то ничего лучшего не желает! Однако, тут он вспомнил вдруг слова почтмейстера, что в своём следующем земном существовании можно уже оказаться в других условиях. Что если он, консул, вернётся в жизнь матросом или бродягой и будет ничем, тогда как теперь он занимает такое высокое положение? Нет, слишком неприятно это думать!

— Вы говорите, что мы не ищем? — сказал консул. — Но ведь многие думают, что уже нашли решение. Некоторые считают наиболее вероятным, что всё кончается для человека с его смертью, ничего не остаётся.

— За исключением его последнего крика, перед тем как погрузиться в мрак, ожидающий его, — поспешно отвечал почтмейстер. — Но к чему же мы существовали на земле? Неужели только ради одного бесцельного движения на ней? Зачем?

Испугавшись, что почтмейстер снова пустится в длиннейшие философские рассуждения, консул поспешил встать, чтобы покончить этот разговор. В самом деле, зачем он пришёл сюда?

— Да, да, — сказал он. — Всё это совершенно скрыто от нас. Если б мы могли знать что-нибудь определённое относительно будущей жизни, то уже теперь старались бы иметь её в виду, приспособиться к ней и поступать сообразно с этим. Я думаю, что это побуждало бы нас к улучшению в этой жизни, если б мы знали, что нас ожидает в последующем нашем существовании.

Когда консул вернулся в свою контору, то в голове у него был такой хаос, что он должен был сначала собраться с мыслями, прежде чем приступить к какой-нибудь работе. Он сердился сам на себя за это посещение. В самом деле, он пошёл чтобы развлечься, а вовсе не для того, чтобы поучаться! Единственным реальным результатом его посещения было то, что он узнал про письмо, написанное доктором Шельдрупу. Что там заключалось? Может быть сплетни, злобные намёки, последствия докторского посещения родильницы там, на верфи. К чёрту доктора, получившего пять крон за свой визит! И вдруг консул снова вспомнил о почтмейстере. Какую только болтовню должна выносить его жена! Не послать ли и ему в подарок несколько бутылок вина? Но он наверное отошлёт их обратно с посыльным... Консул не мог не засмеяться при мысли о таких людях, как почтмейстер и кузнец Карлсен, сказочно нетребовательных и довольствующихся всем, что имеют. Работать над самим собой, как говорит почтмейстер? Да разве Провидение награждало когда-нибудь за это? Вон кузнец Карлсен, чрезвычайно богобоязненный человек, такой тихий, никому не делающий ничего дурного и никого не заговаривающий до полусмерти, рассуждая о многочисленных повторениях земного существовании! Между тем Карлсена преследует несчастье. Дети у него неудачные и один сын превратился в бродягу. Домашние заботы не дают ему покоя. А разве это справедливо? Брат его, полицейский, старая лисица и негодяй, но имеет богатую жену, играющую на рояли, сына, служащего в церковном департаменте, и дочь — в миссии. Может быть, он имеет всё это от того, что никогда не работал сам над собой, как его брат? Будем же лучше работать сами для себя!

XIV

Генриксен горячо надеялся, что его жена и на этот раз благополучно перенесёт свою тяжёлую болезнь. Но это была напрасная надежда. Как раз, когда он собирался идти домой, ему сообщили, что ей стало хуже. Он стоял среди своих рабочих и прибивал какой-то гвоздь, но тотчас же бросил молоток и побежал домой.