Читаем без скачивания Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– Я скоро, – сказала Лариса.

Она засунула за пазуху коричневый кошелек с потертыми краями, подобрала стоящий невдалеке большой медный чайник и пошла сквозь пребывающую в движении толпу, на девяносто пять процентов состоящую из военных, к дверям вокзала под огромной вывеской «Кипяток».

– …А после войны нас разыскал и привез обратно в Ленинград дядя Эдик, мамин старший брат. Он всю войну прошел оператором фронтовой кинохроники, потом вернулся на «Ленфильм». У него здесь все в блокаду погибли, вот мы и стали его второй семьей. Ты такую пьесу «Старшая сестра» помнишь?

– И пьесу помню, и фильм. Доронина, Жаров, Тенякова.

– Так вот всех троих Александр Моисеевич с нашей семьи списал. Не напрямую, конечно, но узнаваемо… У него там старшую, Надю, принимают в театральный, а младшую – нет. А у нас все наоборот получилось. Нинуську еще ребенком снимать начали, «Жила-была Машенька», «Волшебные каникулы».

– Не припомню, – честно признался я.

– Так ее в театральный со знамена́ми приняли, правда, выгнали потом. Но она и во взрослом кино играла. И я туда попала с ее подачи. Подначила меня попробоваться на одну ролюшку, а у нее как раз был роман с режиссером – он и не отказал. А потом часто стали приглашать – один эпизод, другой… А с Нинкой как раз все наоборот вышло… Взбалмошная она была, без царя в голове, скандалы всякие пошли, разводы, попивать стала… И ушла в пятьдесят три года – а я вот до сих пор тут, цвету и расцветаю, как город Одесса. Судьба…

– М-да, судьба дело такое, – глубокомысленно подхватил я.

– Что-то эти все не едут, – сменила тему Лялечка. – Небось в пробке застряли, машин в городе развелось, что блох на савраске… Ой, да я ж тебе фото так и не показала, зачем звала, спрашивается… Сейчас, сейчас…

Она удалилась в одну из примыкающих к гостиной комнатушек, сквозь раскрытую дверь я мог слышать ее бормотание: «Да где ж… куда засунула… вот… нет, не то… ага, есть!» И через минуту она появилась с пухлым альбомом в малиновой обложке под бархат, присела рядом со мной на зеленый диванчик и принялась перелистывать страницы.

– Семейную нашу ты уже видел… Это папа, это мы с мамой на море, это школьные… Ага, смотри!

Я узнал маму. Если бы не коса и не скромное серенькое платье на пуговицах, ее легко можно было бы спутать с Аськой. Она стояла у доски, должно быть отвечая урок, рядом, за учительским столом, сидела строго одетая молодая женщина. На переднем плане – стриженые мальчишеские затылки и, снабженные бантами и косичками, девчоночьи, под ними – отложные воротнички и треугольники пионерских галстуков. На доске четким, почти без округлостей, почерком выведено «17 Dezember 1940», поверх доски – уголок рамки, тяжеловесная помпезность которой не оставляет никаких сомнений по поводу того, чей именно портрет не попал в кадр.

Картина эпохи. Только вот женщина за учительским столом категорически, можно сказать вызывающе, в эпоху не вписывается. Лицо, поза, взгляд, тонкие пальцы, в которых копеечная указка выглядит элегантным мундштуком слоновой кости… Советская учительница последнего предвоенного года? Нет же, Клео де Мерод, княжна Наталья Палей на парижском подиуме. В наши тридцатые, когда женский советский «норматив» наливался мускулами ударного труда и физкультурных парадов, когда даже всенародно любимая Любовь Орлова скрывала свою классово чуждую стать под пролетарским тряпьем кухарки Анюты и почтальонки Стрелки, женщинам, подобным учительнице с фотографии, жилось, должно быть, неуютно и даже небезопасно…

– Это Станислава Юрьевна, наша «немка», – пояснила Лялечка. – Мы-то у нее не учились, не успели. Говорят, строгая была и язвительная, но ее все равно любили. Красивая, да?.. О, а вот и танец маленьких медведе́й!

На фотографии три девчушки в белых рубашечках, темных жилетиках и юбочках, держась за руки, синхронно отставили в сторону правые ножки. Личики их были одинаково насуплены и серьезны, и общий эффект получался уморительно смешной. На заднем плане виднелся раскрытый рояль, за которым сидела немолодая полная женщина.

– Вот эта, светленькая, – Верочка, которая темноволосая и в кудряшках – Валька, а я посередине… – Лялечка вздохнула. – Смотришь – и будто вчера это было.

На соседней фотографии худощавый мужчина в широком, по тогдашней моде, костюме с улыбкой вручал девочке с кудряшками громадного игрушечного медведя, увенчанного плоской короной. Девочка стояла, отвернувшись и закусив губу. Рядом, в обреченных позах, застыли подружки. Поверх голов малявок видна была голова мамы Насти и ее плечи в выходной жакетке с рукавами буф.

– Минута позора… – прокомментировала Лялечка и перелистнула страницу. – Так, это ты не знаешь… это тебе неинтересно… Тут нет, должно быть, у Вальки…

Тут в дверь позвонили, и Лялечка с редким для своих лет проворством понеслась открывать, тихо бросив мне на ходу:

– Не выходи пока!

– А вот и мы! – послышался из прихожей молодой мужской голос. – Доставлено в целости и сохранности, распишитесь в получении!

– Илюша, мальчик! Спасибо тебе, дорогой!.. А с тобой, старая, я потом отдельно поговорю! Совсем совесть потеряла, парень к тебе в извозчики не нанимался!

– Да тетя Ляля, я сам предложил, мне по пути было…

– Врать, молодой человек, нехорошо. Лучше переобувайся да проходи, сейчас кормить буду.

– Я, честное слово, сыт, мы в дороге перекусили, да и бежать пора. Сами знаете, столько дел, выставка через три дня, а у них там конь не валялся.

– Честно? Тогда держи – трофейное, мы сегодня свадьбу снимали. Отказы не принимаются! – Шелест пакета, слова благодарности, звук поцелуя и закрывающейся двери. – А ты, чудо мое, лягушка-путешественница, лекарства утром принимала? Ладно, поверим на слово. Тогда шагом марш в ванную, руки мыть. Да и очки протереть не забудь, а то еще сюрприза моего не разглядишь сослепу.

– Сюрприза? Что за сюрприз, Лялечка? – Голос был тихий, дрожащий и какой-то смиренный.

– Увидишь, увидишь…

Раздались слегка шаркающие шаги, скрип двери, шум льющейся воды.

Лялечка заглянула в комнату, сделала мне ладошкой знак – сиди, мол, спокойно – и спустя минуту появилась, ведя под руку сухонькую черноволосую старушку в круглых очках. Я встал, обозначив легкий поклон.

– Ах! – сказала старушка, вцепилась прозрачными пальчиками в Лялечкину руку, пристально вгляделась в меня сквозь очки и заметно ослабила хватку. – Нет, лицом не похож. Но рост, усы, фигура!

– Разреши, Валентина, представить тебе Андрея Платоновича Афанасьева! – торжественно произнесла Лялечка.

– Платоновича… – тихим эхом отозвалась старушка, вновь сжимая пальчики.

– А это, Андрюша, Валентина Игоревна Протасенко, из нашей медвежьей троицы. По мужу – Афанасьева. Вторая жена Платона Маркеловича, твоего отца.

– Вдова, – тихо поправила Валентина и перекрестилась.

Я стоял как громом пораженный.

В доме сохранилась только одна фотография отца, сделанная, вероятно, еще до знакомства с матерью. На ней он был в полковничьем мундире, в лихих, почти буденновских усах, с двумя рядами орденских планок на груди, высокий, серьезный. Должно быть, по торжественным случаям он надевал эту форму и выйдя в отставку. Скорей всего, Лялечка изначально и обратила на меня внимание, увидев в сходной форме. Прибавьте к этому гренадерский рост, широкую кость и радикальную, на всю голову, лысину – все то, что унаследовал я от отца, – и сходство становилось совсем убедительным, особенно если не вглядываться в лица.

– Ну-ка садитесь, оба! – прикрикнула на нас Лялечка. – Сейчас будем чай пить и разговоры разговаривать…

Я разглядывал фотографии отца из альбома Валентины. Совсем молодой, высокий и нескладный, в полосатой футболке и мешковатых белых штанах, со светлым есенинским чубом. В военной форме, с однополчанами, на фоне полуразрушенной немецкой кирхи. На каком-то совещании, под бюстом Ленина, по правую руку от цветущего чернобрового мужчины, в котором я с удивлением узнаю «дорогого Леонида Ильича». Уже старенький, но прямой, как струна, в осеннем парке, под руку с Валентиной и с пятнистым бульдожкой на поводке.

– Это Тафт, – поясняет Валентина. – Наш с ним последний. Пережил хозяина на два дня. Умер от горя…

С моим отцом Валентина познакомилась на целине, куда на лето отправили их, филологов-второкурсников, в полном составе. Платон Маркелович занимал в тех краях какой-то серьезный партийно-хозяйственный пост, и их пути никогда бы не пересеклись, если бы ей не выпало дежурить по столовой в тот самый день, когда в их отряд приехала высокая комиссия с ним во главе – и осталась отобедать. Ему понравилась расторопность и обходительность девушки, обслуживавшей их столик, они разговорились – и вдруг выяснилось, что помимо города Ленинграда у них есть и другие общие темы и общие воспоминания… Он был на том самом школьном концерте, будучи приставлен к группе иностранных специалистов, видел «танец маленьких медведе́й», видел Настю, видел «немку» Станиславу Юрьевну… Потом Валентина еще несколько раз замечала его возле школы.