Читаем без скачивания Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— Прошу вас, успокойтесь, а то сломаете что-нибудь.

Он уставился на меня:

— Молодой человек, что надо сломать, уже давно сломано! Или я не прав? Государство сломали, да какое!

Оказывается, я для кого-то еще был и молодым человеком.

— Может, и так, — мне пришлось согласиться, и этим он остался доволен.

— Все сломано, все. Все! — взял стакан с моим еще не остывшим чаем, взахлеб выпил его, лег обратно, но уже не храпел, а только посапывал носом, как посапывают, засыпая, обиженные дети. Я понял, что у меня также появился шанс немного вздремнуть. В купе заглянул проводник и тихонько спросил:

— Спит? Аллах милостив, пусть спит. Хороший человек, очень хоро­ший. Еще чаю не желаете?

— Да, конечно, у вас прекрасный чай.

Он расторопно принес чай:

— Чай китайский, настоящий, это мне зять достает. Всем нравится, пейте на здоровье. Деньги? Какие деньги, никаких денег! Считайте, что вы мой гость, а вашего попутчика я знаю. Он часто нашим поездом ездит, и всегда в моем вагоне, — он приложил палец к губам, — большой московский человек. Из Тюратам в Москву, из Москвы в Тюратам. Столько ездит, а в мой Ташкент так ни разу и не доехал, а ведь большой человек. Скажи, как может большой человек без Ташкента? — И сразу же сам ответил: — Нельзя без Ташкента!

Чай действительно был превосходный, выпив, я мысленно еще раз побла­годарил проводника и крепко, после стольких бессонных ночей, уснул.

— Послушай, командир, я тебя не обидел? — вопрос был требователь­ный, настойчивый и заставил проснуться. Увидев, что я приоткрыл глаза, попутчик, одетый в новый спортивный костюм с российской символикой, обрадованно произнес: — Ну конечно же нет. Давай присаживайся! — про­изнес он тоном, не терпящим возражений, а сам уже горой возвышался над столиком, где стояла рифленая бутылка водки, в тарелках с арабской роспи­сью лежали колбаса, виноград, икра, говядина, заливное из рыбы. — Никаких возражений! Как говорят русские люди, надо за знакомство по маленькой, чтобы тормоза на поворотах не скрипели.

Я сразу уяснил — отказываться себе хуже. Он трясущейся рукой попы­тался налить в тонкостенные стограммовки, но, поняв, что толку не будет, передал бутылку:

— Банкуй, командир, нынче я сильно слаб.

После выпитой рюмки он долго и упорно нюхал кусок лепешки, затем проговорил:

— Это не для моего носа. Говорил Рашиду, чернушку принеси, ржаную чер­нушку, а он опять свои лепешки. Зовут меня Степаном Васильевичем, можно просто, как у Михалкова, дядя Степа. Ну, сказывай, куда направляешься?

— В Ташкент.

— И по каким таким надобностям, судя по всему, по служебным?

— По ним, к месту службы, — немного приврал я.

— Все в Москву, а ты из Москвы.

— В Москве таких, как я, сейчас пруд пруди.

— Да, брат, все это мне давно знакомо, все это мы определенно проходи­ли, правда, не в таких масштабах. Давай еще по маленькой. — Он уже более твердой рукой сам налил в стограммовки и сам себя похвалил: — Хорошо налилось, вот и знатно. Давай выпьем за нашу Русь, которую еще до конца не угробили, и смею надеяться, не угробят! — Он махом опрокинул стограм- мовку в рот, и водка прошла туда без единого глотка, словно ее выплеснули в открытое вагонное окно. Вскоре проводник принес две большие косухи с благоухающей шурпой.

— Сам готовил, — уважительно улыбнулся он, — баранина своя, при­права своя, только картошка русская. Настоящая шурпа!

— Разве у Рашида-аки может быть ненастоящая, — попутчик похлопал проводника по плечу, — да весь мир перевернется, если это будет не так.

— Аллах милостив, съедите, еще принесу! — и проводник с улыбкой на добром, усеянном мелкими морщинками лице, заботливо прикрыл за собой дверь.

— Что ж, и Аллах милостив, и Бог простит. Под такую шурпу грешно еще по одной не пропустить, — Степан Васильевич громко крякнул, машинально понюхал лепешку и стал наблюдать, как я с аппетитом ем шурпу, которая действительно была очень вкусной. Или мне показалось, что она была такой, поскольку больше недели жил на сухпайке. Немного поразмыслив, Степан Васильевич также взялся за ложку.

— В детстве я тюрю любил. Особенно летом, — он задумчиво посмотрел в вагонное окно, где стелилась под перестук колес весенняя Россия, пояс­нил: — Тюря — это хлебная окрошка на квасу. Говорю, мать, ты мне лука побольше накроши, она и крошила. Всегда, когда к ней заезжал, она для меня тюрю готовила. Вот такие, брат, дела. Вот тебе и тюря. Считай, вся моя жизнь прошла на казахской земле в месте под названием Тюратам, а попросту Бай­конур. Как хочешь, так и называй. Жена лет семь выдержала, а потом забрала детей и сбежала в Москву. Уже и внуками обзавелся, а все Тюратам. Давай еще по капельке? Не желаешь, тогда не обессудь, по два раза не приглашаю.

Он выпил и снова уставился в окно. Под набрякшими веками появилась предательская мокрота, но быстро исчезла, так и не став слезинками на щеках, словно дождь над выжженной зноем байконурской степью, когда ввер­ху темнеет, громыхает, сверкает, а до земли — ни единой капли.

— Да, тюря вам, тюря нам, тюря здесь и тюря там! — он улыбнулся. — Солдатики сочинили. Как считаешь, командир, хороший разговор пустой посуды не терпит?

Он приподнял сиденье и достал оттуда новую бутылку, налил себе, выпил, приткнулся к спинке купе, закрыл глаза и стал тихонько напевать:

— Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет последний раз маршрут.

Вскоре напевание перешло в бормотание, и попутчик уснул. Просыпаясь, он всякий раз доставал новую бутылку, громко звал проводника, спрашивал, где мы находимся.

— Следующая Тюратам!

— Скажи-ка! — он долго возился под сиденьем, но ничего не нашел, зло заскрипел зубами и попросил проводника принести что-нибудь стоящее из ресторана. Принесенной бутылки ему хватило до того момента, пока поезд не остановился и в вагон поднялись рослый прапорщик с невысоким солдатом:

— Степан Васильевич, вот вы и дома, все хорошо! — Они бережно надели на него дубленку и так же бережно взяли под руки. Затем прапорщик вернулся за вещами: — Вы уж извините нас, — он не стал объяснять, почему извинялся, вышел из вагона и торопливо понес вещи Степана Васильевича к поджидавшей у маленького деревянного, окрашенного в зеленый цвет, вок- зальчика «Волге». Унылый пейзаж вокруг станции венчали с десяток высоких пирамидальных тополей, утканных тонкой паутиной еще голых веток, где вместе с прошлогодней листвой соседствовали воробьи.

Прячась от пронизывающего ветра, в вагон влезла куча казашек, увешан­ных здоровенными сумками-баулами. Спустя минуту в купе уже деловито вошли две смуглые улыбчивые молодухи и начали доставать из сумок шер­стяные носки, свитера, платки.

— Посмотри, пожалуйста, ручной работы, — наперебой затараторили они, — такие носки на ногу наденешь и век здоровым ходить будешь, посмо­три, какой свитер. Прямо на тебя, на твой заказ, теплый, хороший, мяккай- мяккай, — и одна из них приложила свитер к щеке, — возьми, чистая верблю­жья шерсть. И совсем недорого, совсем.

Видя, что я не собираюсь ничего покупать, переглянулись, разом смолк­ли, так же деловито распихали товар обратно по сумкам. Я услышал, как они громко постучали в соседнее купе.

По первости моей службы в Чирчике я на ташкентском базаре купил и свитер, и носки, уж очень привлекательно звучало: из чистой верблюжьей шерсти. Они действительно были мягкими, теплыми, удобными, не сказать, чтобы очень дорогими, но выносились в один момент. Жена нашла в них, по ее мнению, существенный изъян: «Если бы шерсть да с шелковой нитью, тогда еще говорить можно, а так.» Когда привез такие носки маме в пода­рок, она деловито рассмотрела их, как будто сама приценивалась к товару:

— Ишь, золотые руки у женщин. мастерицы, да только, сынок, непрак­тичные они. Наверное, себе как-то по-иному вяжут, — и слово в слово повто­рила то, что говорила жена.

После вязальщиц в купе зашел проводник, присел, помолчал, затем нере­шительно сказал:

— Командир, там три хороших человека едут, пусть они здесь посидят до следующей станции. Неудобно, чтобы в тамбуре, в тамбуре холодно.

— Да-да, конечно!

Он сразу обрадовался:

— Командир, а я тебя шурпой угощать буду, и чай заварил, хороший чай, с халвой. Бухарская халва, когда-то ее только эмирам подавали.

Новые попутчики — трое мужчин с продубленными до шероховатости лицами, просидели до следующей остановки, не проронив ни слова. Молча вошли — молча вышли. Вместо них в купе подсели другие. И так до самого Ташкента.

В Ташкенте проводник при прощании по-хозяйски подал мне пакет:

— Возьми, командир, от Рашида, разный шурум-бурум: сушеная дыня, кишмиш, зеленый чай. Будешь пить чай, хороший человек, сразу меня вспомнишь.

***

Чирчик встретил меня двумя новостями. Первая: утонул майор Пухляк.

— Здесь все неясно, — мрачно пояснил Гульман, — по милицейской версии, напился почти до беспамятства и спрыгнул с моста, а там мелково­дье — разбился насмерть. Свидетелей не нашлось. Но Пухляк ни при каких обстоятельства, как я знаю, не мог упиться, да еще до такой степени, чтобы прыгнуть с моста. Чертовщина какая-то! Наши ездили на место гибели, так после узбеков там делать нечего. — И опять чертыхнулся. — А ведь и офицер неплохой, и семью только-только отправил в Новосибирск, к новому месту службы. Неясно, все запутано.