Читаем без скачивания Как творить историю - Стивен Фрай

Роняются суповые ложки, выпучиваются глаза. МАЙКЛ покидает комнату.

ПЕРЕХОД К:

ИНТЕРЬЕР ЗАЛА СПУТНИКОВОЙ СВЯЗИ – НОЧЬ

ЛЕО, без пиджака, в развязанном галстуке, улыбается МАЙКЛУ, также снявшему смокинг и сокрушенно поглаживающему щеку.

ЛЕО поворачивается к УТО, потирает ладони и перебрасывает несколько рычажков.

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ:

ИНТЕРЬЕР ЗАЛА СПУТНИКОВОЙ СВЯЗИ – НОЧЬ

КРУПНЫЙ ПЛАН просыпающегося МАЙКЛА. Над ним стоит, тряся его за плечо, ЛЕО.

МАЙКЛ. Который час?

ЛЕО. Шесть. Нам пора.

МАЙКЛ садится.

Он спал на испытательном стенде, подложив под щеку вместо подушки свой сложенный смокинг. Спрыгивает на пол.

Молодость. Если бы я полежал в такой позе, мне потребовалось бы, чтобы подняться, минут десять. Идемте. Позавтракаем.

ПЕРЕХОД К:

ОБЩ. ПЛАН КИНГЗ-ПЭРЕЙД – УТРО

Кран опускается от Кингз-колледжа, минует капеллу и сторожку привратника и приближается к фасаду кафе «Медная кастрюлька». Сквозь окно нам видны профили сидящих за столиком ЛЕО и МАЙКЛА. Мы слышим их разговор, наложение звука.

МАЙКЛ (наложение). Итак?

ЛЕО (наложение). Я предпочитаю яйца не настолько жидкие.

МАЙКЛ (наложение). Вы же понимаете, о чем я. Насколько мы близки?

ПЕРЕХОД К:

ИНТЕРЬЕР «МЕДНОЙ КАСТРЮЛЬКИ» – УТРО

ЛЕО отпивает горячего шоколада. Серьезно смотрит поверх кружки на МАЙКЛА.

МАЙКЛ. Неделя? Десять дней? Сколько?

ЛЕО. Нужно провести еще несколько испытаний.

МАЙКЛ. Каких?

ЛЕО. Все очень сложно. Это как с кольцом открывалки на банке содовой.

МАЙКЛ. То есть?

ЛЕО. Единственный способ испытать открывалку на исправность состоит в том, чтобы вскрыть банку. Однако при этом отваливается кольцо. Понимаете, в чем проблема? То же самое со сложенным парашютом. Или с центральным разделительным барьером на автостраде. Чистая проверка невозможна.

МАЙКЛ. О чем вы?

ЛЕО. О том, что я могу множество раз пройтись по математическим выкладкам. Могу множество раз проверить программу. Но в конечном счете по-настоящему испытать что-то можно, только использовав его.

МАЙКЛ (наклоняется к нему, напряженно шепчет). Так когда?

ЛЕО. Думаю, на той неделе. В четверг. Однако, Майкл… (касается рукава Майкла) вы должны понимать, что именно собираетесь сделать.

МАЙКЛ. Я понимаю.

ЛЕО. Не уверен. Ничто не останется прежним. Ничто.

МАЙКЛ. Так в этом-то вся и суть! (Возбужденно.) Все станет лучше, чем было. Мы сотворим лучший мир.

ЛЕО кивает, втыкает вилку в яйцо. Во все стороны разлетаются брызги желтка.

ПЕРЕХОД К:

ОБЩИЙ ПЛАН НЬЮНЕМА – УТРО

МАЙКЛ тихо вкатывает велосипед в прихожую и на цыпочках поднимается в спальню.

Постель пуста. МАЙКЛ стоит, оглядывается. Подходит к одному из гардеробов, открывает его. Голо.

Он переходит в кабинет. Письменный стол ДЖЕЙН убран дочиста. На полу сложены коробки. МАЙКЛ смотрит на бирки.

МАЙКЛ торопливо проходит на кухню. На столе стоит чайник, к нему прислонена ЗАПИСКА. Камера быстро наезжает на нее. Твердый женский почерк:

НА СЕЙ РАЗ – ЭТО ВСЕРЬЕЗ

Как делать правильные ходы

Лео берет пешку

Какое-то время я просидел за кухонным столом, злой как черт.

От формы голливудского сценария к скучной, старой, традиционной прозе я перешел, поскольку и себя чувствовал именно таким. Когда чему-то приходит конец, обязательно возникает это чувство.

Я уже говорил и скажу снова: книги мертвы, пьесы мертвы, стихи мертвы – осталось только кино. Музыка еще кое-как дышит, потому что музыка – это саундтрек. Десять, пятнадцать лет назад каждый студент-гуманитарий норовил стать романистом или драматургом. Я очень удивлюсь, если вам удастся теперь найти хоть одного обладателя столь бесперспективных амбиций. Теперь все они мечтают делать кино. Всем жуть до чего охота делать кино. Не писать кино. Кино не пишут. Кино делают. Вот только жить, как в кино, дело совсем не простое.

Когда вы идете по улице – вы в кино; когда ссоритесь – вы в кино; когда предаетесь любви – вы в кино. Когда пускаете камушки по воде, покупаете газету, паркуете машину, занимаете очередь в «Макдоналдсе», стоите, глядя вниз, на краю крыши, встречаетесь с другом, рассказываете анекдоты в пивной, внезапно просыпаетесь посреди ночи или засыпаете, в доску пьяным, – вы в кино.

А вот оставаясь в одиночестве, в совершенном одиночестве, без реквизита и исполнителей ролей второго плана, вы попросту валяетесь на полу монтажной. Или еще того хуже – вас заносит в роман; на сцену, где вам никак не удается выпутаться из монолога; вы попадаете в капкан поэзии. Вас ВЫРЕЗАЮТ.

Кино – это действие. В кино всегда что-нибудь да происходит. Вы то, что вы делаете. А что творится у вас в голове, пока вы это делаете, никого не интересует. Жест, выражение лица, действие. Вы не думаете. Вы действуете. Реагируете. На вещи. На события. Вы заставляете что-нибудь да происходить. Вы творите собственную историю и собственное будущее. Обрезаете идущие к бомбе провода, пришибаете негодяя, спасаете человечество, швыряете ваш полицейский жетон в грязь и уходите, обнимаете женщину и погружаетесь в затемнение. Думать вам решительно ни к чему. Ваши глаза могут перебегать с иноземного монстра на искрящие электрокабели – готово, у вас созрел план, – однако думать вам не нужно, совсем.

Совершенный сценический герой – это Гамлет. Совершенная киногероиня – Лэсси.

Ваша собственная история – «фоновая», как ее именуют в Голливуде, – важна лишь постольку, поскольку она формирует настоящее, «сейчас».

Действие фильма вашей жизни. Вот так мы все теперь и живем. Сценами. Бог вовсе не Сочинитель Вселенной, он сценарист вашего биографического фильма.

Фразы, которые мы неизменно слышим в кино:

«Нечего тут болтать, делай – и все».

«У меня на этот счет дурное предчувствие».

«Джентльмены, мы попали в сложную ситуацию».

«У меня нет времени на разговоры».

«Действуйте, мистер».

Фразы, которые мы неизменно читаем в романах:

«Я задумался, что бы все это значило».

«В глубине души он понимал, что не прав».

«Но больше всего ей нравилось, как встают торчком, когда он возбужден или взволнован, его волосы».

«Ничто больше не имело смысла».

Вот так я и сидел, в этом самом состоянии, в романе, на кухне, ритмично подергивая себя за вихры, уставив мертвый взгляд на мертвую записку. Какие уж тут могли быть действия, одни размышления.

«На сей раз – это всерьез».

Я собирался – вот что смешно-то, – собирался все рассказать Джейн как раз этим утром. Нет, не все. Насчет облатки я бы упоминать не стал. Подал бы все как эксперимент, нечто, производимое мною и Лео in vitro. Исследование природы времени и исторической возможности. Проект, осуществляемый ради развлечения и обретения нового знания. Это объяснило бы Джейн мой странный распорядок дня и ночи, мою рассеянность, мое с трудом подавляемое волнение, мои отлучки, не дав ей и намека на риск или безрассудство.

И ведь самое нелепое – в последнюю неделю Джейн не раз и не два спрашивала у меня, чем я занимаюсь. Она не стояла, скрестив на груди руки, в проеме кухонной двери, не постукивала ступней в шлепанце по полу, соорудив на лице выражение вроде «как-ты-полагаешь-который-уже-час-ночи?». Не вперялась в меня взглядом, грозно вопрошая: «Ну?» Не раздувала свирепо ноздри, не пыталась, как то зачастую водится у влюбленных, досадить мне, весело напевая и притворяясь, будто в упор меня не видит.

Ничего подобного. Только едва различимые, смятенные вздохи, грустная сдержанность.

А теперь ее нет и уже не будет. С концами. Или без конца.

Быть может, думал я, быть может, это судьба приготовляет меня таким способом к тому, что мне предстоит совершить. Обрывает связи с настоящим, чтобы я мог вступить в новую жизнь, которую мы с Лео вознамерились создать.

Безумие, конечно. Это я понимал. Ничего у нас выйти не может. Нельзя изменить прошлое. Нельзя переиначить настоящее. Черт, да, скорее всего, и будущее-то переиначить нельзя. Гитлер уже родился, и этого не отменишь. Полный бред. И все-таки – какая проверка моих познаний! Я, знавший больше кого бы то ни было о Пассау, Браунау, Линце, Шпитале и прочих скучных подробностях убогого воспитания маленького Адольфа, мог проверить свои знания так, как никто до меня не проверял. Историк в роли Бога. Мне известно о вас столь многое, мистер Так-Называемый-Гитлер, что я могу помешать вам появиться на свет. При всех ваших умных-преумных речах, шикарных мундирах, факельных шествиях, изрыгающих смерть «пантерах», печах-убийцах и надменных повадках. При всем этом вы полностью во власти аспиранта, заучившего назубок ваши юные годы. На-ка, съешь, важная шишка.