Читаем без скачивания Теория описавшегося мальчика - Дмитрий Липскеров

— Что случилось? — спросил сына психиатр.

— Ты прижег мне руку… сигарой.

— А со мной что случилось?

— Не помнишь?

— Совершенно. О-о, пьянству — бой!

Викентий нажал на пульт дистанционного управления, и на экран телевизора посыпались сцены человеческого безумия. И демонстрировал сие безумие сам доктор медицинских наук Яков Михайлович, заместитель главного врача психиатрической больницы. На картинке он просто стоял как вкопанный и смотрел в одну точку. Зрачки его были расширены до предела, руки сжаты в локтях, пальцы искривлены, словно он собирался царапаться насмерть. Яков Михайлович, который находился в телевизоре, повернувшись лицом в объектив, вдруг четко, как диктор, сообщил:

— Необходимо вернуть пластинку! Во что бы то ни стало! Ха! Разве дело в «Валенках»! Весь смысл жизни, всеобъемлющего развития Вселенной — чтобы Великий Пазл не сошелся! — И опять замер хищником.

— Что за пазл, отец? — поинтересовался Викентий. — Бред какой-то!

— Не твоего ума дело! — огрызнулся психиатр. — Кто запись сделал?

— У тебя во всех углах аппаратура, — напомнил Викентий. — Ты сам и сделал!

— Черт… Ну, да тебе все равно ничего не известно!

Викентий перемотал пленку до того места, где Яков Михайлович делает инъекцию дятлу. А потом дятел закричал…

— Выключи! — завопил психиатр. — Выключи!!! И через телевизор действует!

Он все вспомнил. Этот нечеловеческий ужас! О Господи!!!

Еще психиатр, пробираясь через воспоминания ужаса, понял, что, если обычные человеческие чувства усилить в десятки раз, даже самые лучшие — любовь, сострадание, чистоту помыслов, этот ужас и настанет! Непременно! Он вспомнил! И про обнаружившийся талант сына вспомнил. Помягчел чертами лица, прикрыл наготу пледом. Конечно, он был в чистом виде естествоиспытателем!

— Я знал, что в тебе что-то сокрыто, — произнес он с чувством гордости. — Мы с тобой таких дел наделаем! Еще весь мир содрогнется!

— А зачем миру содрогаться? — Викентий был готов следовать за отцом, но ему требовались мотивации.

— У каждой песчинки свой замысел.

— А каков замысел?

— Нужно собрать пляж размером со Вселенную, тогда замысел будет понятен.

— Значит, тебе замысел не известен?

— Конечно нет.

— Я тоже песчинка?

— Безусловно.

— Значит, перед лицом Вселенной мы одинаковы?

Яков Михайлович замялся:

— В общем, да… Хотя кто-то одареннее, а кого-то обделили… Но Вселенная дает мне больше информации, и я непременно узнаю Замысел. Я занимаюсь знаниями в области Замысла тридцать лет. Придет время…

— Почему ты так уверен, что в тебе знания больше, чем во мне?

Яков Михайлович вскинулся всем телом. Плед упал на пол, открывая всю его неприглядную наготу.

— Ты что-то еще узнал?

— Нет.

Психиатр облегченно вздохнул:

— Вопрос был риторический, надо понимать?

— Ты знаешь, папа, — Викентий подсел к отцу на диван, — я могу тобой управлять. И всегда мог.

— И как же?

— Ты еще не понял?

Викентий открыл рот, закатил глаза и родил едва слышный звук. И хоть он не был в данный момент птицей, волна ужаса пронеслась цунами по бренному телу Якова Михайловича. Он покашлял, утер пену с губ, отдышался. Полежал, подумал.

— Согласен. Но я могу убить тебя, пока ты птица! Пристрелю!

— Согласен… Но это если я вдруг не успею крикнуть. А я успею!

— Мир? — предложил Яков Михайлович.

— Мир, — согласился Викентий, утирая покрасневший нос. У него опять начиналась простуда.

— Ты мой сын, я твой отец! У нас должны быть одни цели!

— Уничтожить ксилофон?

— Периферийная цель!

— Какая цель основная?

— В любой войне основная цель — победа! Никогда не знаешь, какое следующее сражение тебе предстоит провести. Выиграешь ты в нем или проиграешь? И сколько этих сражений предстоит? Пока мы проигрываем даже локальные конфликты. Жагин, ксилофон… Жагин не должен помочь этому странному узбеку осуществить цель!

Викентий запутался окончательно:

— Какую цель, папа? Какому узбеку?

Вдруг Якова Михайловича охватило чувство великой нежности. Он сразу не понял, к кому оно направлено, но, порыскав в отделах своей души, обнаружил, что это чувство, которого психиатр всегда избегал, направлено по отношению к собственному сыну. Ощущения становились столь сильными, что психиатр вскочил с дивана и бросился сыну на шею.

— Что с тобой? — удивился Викентий, отстраняясь.

— Ведь ты сейчас не кричишь? — Из глаза отца текли слезы. Но и исследователь в нем не дремал. Прорывался сквозь это мучающее сердце чувство.

— Нет, все реально… Что случилось?

Яков Михайлович быстро поцеловал сына в губы.

— Я когда-нибудь рассказывал, как ты появился на свет?

— Нет, папа, — Викентий утер мокрый рот. — Ты ведь знаешь… Я просил тебя об этом много раз, с самого детства. Но в ответ ты всегда был груб.

— Я расскажу тебе, сынок…

— Сначала оденься, папа.

Яков Михайлович направился в ванную, где побрился и почистил зубы. Он освежил лицо приятным одеколоном. Но во время всех этих процедур нежность продолжала разрывать его душу, он спешил к сыну и шептал ему полным зубной пасты ртом:

— Я сейчас, сынок! Сейчас…

Викентий же сидел на венском стуле, держа спину прямо, как балерун, и мучительно думал о том, что происходит. Какими такими делами занят отец, о какой Вселенной идет речь и какова во всем его птичья роль. И конечно, он с нетерпением ждал истории своего рождения.

Яков Михайлович, свежий, помолодевший, сидел напротив сына, разлив по бокалам коньяк, и раскуривал кубинскую сигару. Он безотчетно улыбался и не мог насмотреться на Викентия.

— Вот, сынок, — начал, — мы с тобой в первый раз выпиваем вместе.

— Мне немного.

— Коньяк и не пьют помногу. Вырос ты, сын, а я не заметил! Впрочем, наверное, так со всеми родителями происходит…

Викентий вообще потерялся. Скажи ему, что напротив сидит не его отец, а двойник, он бы поверил.

— Ты хотел рассказать…

— Да, я помню…

И следом Яков Михайлович явил Викентию скромную историю своей жизни, которая стала причиной рождения его сына.

С голубоглазой Адочкой он познакомился на втором курсе меда. Бежал по ступенькам к семнадцатой аудитории и увидел ее стоящей возле дамского туалета и курящей длинную коричневую сигарету. И пальцы у Адочки были длинными, такие говорят о породе человека. Яшка, а тогда его звали только так, затормозил, чуть было не влетев в стену, на которой висели портреты известных психиатров. Она не заметила ни его, ни потрясающего торможения на вираже, продолжая вдыхать дивный ароматный дым, а выдыхала вместе с ним и химию, которая была идентична химии Яшки.

Конечно, он не пошел в аудиторию номер семнадцать, тем более что девушка закурила вторую сигарету и нервно оглядывалась по сторонам.

«Умрет от рака, — тогда невзначай подумал Яшка. — Надо отучить!»

А потом явился старшекурсник Эдик Викторов и стал целовать Адочку в губы. Этакий черноволосый красавец, он тогда играл в баскетбол за сборную Второго меда. Девушка тянулась к его губам, поднявшись на мысочки, и балансировала что было сил. Тогда Яшка разглядел и ее щиколотки, почти спрятанные в розовые носочки. Господи, вскричал его мозг, они тонки, как у журавля! И опять в его ноздри вошли молекулы Адочки и были приняты все до единой. Яшка поклялся, что она будет его девушкой. И этим же вечером за вторым корпусом его избивал чернявый баскетболист Эдик Викторов. Бил искусно, хладнокровно, не тратя излишне сил. Бил при Адочке. Она смотрела, как Яшка поднимается с земли, окровавленный, но не сломленный, и просила тонким голосом:

— Эдик, больше не надо!

— Надо! — не соглашался Эдик, продолжая крушить юный организм второкурсника.

После этой драки Адочка в тот же вечер ушла на съемную квартиру Яшки, где ухаживала за ним до полного выздоровления. За дни реабилитации и она поняла, что их химии тождественны, и без долгих колебаний отдалась Яшке на его раскладушке совершенно по-простому, потеряв девственность синхронно со своим возлюбленным…

— Какая-то примитивная история, папа! — прокомментировал Викентий.

Яков Михайлович вернулся из прошлого ненадолго, дабы сказать сыну, что на этой земле все примитивно, ничего удивительного как не было после смерти Христа, так и не будет. И если он, мерзавец, еще раз его перебьет…

Викентий по-прежнему сидел прямо как палка, готовясь к продолжению.

Яков Михайлович продолжал свой рассказ в стиле мелодекламации. Голос его был слегка надрывным, будто готовящим к чему-то не просто слезливому, а мощно драматическому.

…Он почти не спал. Несмотря на всю безграничную любовь к Адочке, его влекла не только любовная, но и органическая химия, а также ее применение в медицине. Сердце подсказывало молодому человеку, что эти знания понадобятся ему в длинной, полной счастья жизни. А счастьем он считал исполнение собственного предназначения, свершение всех дел, отмеренных ему Природой.