Читаем без скачивания А потом пошел снег… (сборник) - Анатолий Малкин

Потом у нее образовалась командировка на три дня, и она неожиданно перестала ему звонить. Потом он понял, что она не хотела ему врать, как обычно врала мужу; через три дня, когда он вернулся с работы, он нашел ее с сигаретой на кухне – она не курила вообще, – и тогда он почувствовал, что произошло несчастье.

Он слушал ее словно во сне. Она рассказывала монотонно, как ехала по пречистенским переулкам, там, где старые московские дворы были заставлены муляжами прошлых построек и новомодными стекляшками с изредка освещенными окнами, как на одном из перекрестков долго разъезжалась с дорогим спортивным автомобилем, за рулем которого сидел очень красивый человек.

– Красивее меня? – спросил он, стараясь выдавить подобие улыбки.

– Нет, ты другой.

– Какой? – Он все еще пытался отдалить главное.

– Ты как Николсон.

– А он?

– А он тоже мужественный, но, – она мучительно подбирала слова, – он как смесь между тобой и Машковым.

Он вспомнил лицо актера и признался сам себе, что тот получше, поэффектнее, а самое главное, помоложе.

Из дальнейшего рассказа следовало, что, проезжая мимо, тот человек – она так и не назвала его имени – бросил ей в машину телефон. Оказывается, в Москве теперь подобным образом знакомятся те, кто побогаче. Потом этот телефон зазвонил, и она ответила.

– Зачем?

– Мне было интересно.

– Ну и?

Она замолчала надолго.

Он боялся пошевелиться, смотрел в пол и чувствовал, как горячие струйки пота текли по спине.

«С чего бы это? Не душно ведь совсем, рубаху надо бы поменять, неудобно».

Он не ожидал такого ненавистного чувства внутри и понял, что это не злость, не обида, а самая обыкновенная ревность.

«Втюрился по уши! Ее убить мало, а он боится ее потерять, переживает».

В ушах гулко бился пульс и немного звенело, а перед глазами пробегали картинки того, как это могло быть с ней – как они подъехали к дому где-нибудь в Молочном – не в гостиницу же он ее пригласил, а она захотела все про него понять, произвести аудит, так сказать, новой возможности.

Зяблик докурила сигарету, взяла другую и сказала, что он не понимает женщин – он и действительно не понимал ее сейчас, – не шлюха ведь она, чтобы так вот сразу, просто у нее появилось ощущение, что это судьба, что это то, чего она ждала, может быть, всю жизнь.

«А я не судьба, значит?»

Он проглотил эти слова – уроки Коли. Теперь он для себя называл прежнюю Зяблик в третьем лице, чтобы как-то отличить от той, что сидела перед ним, – не прошли эти уроки даром – он владел собой.

Тут она расплакалась и сказала, что ей никто другой не нужен, но ей вдруг захотелось себя проверить и что если бы Аль Пачино ее позвал, то она тоже так бы сделала, и с нашим президентом тоже, из любопытства бы согрешила, но это все глупость, это совсем другое, даже сравнить нельзя – в общем, понесла какую-то ахинею, и в этой ахинее была по-своему мудра.

Она не просила его ни о чем, просто сказала то, против чего бессилен любой мужчина, – что его не с кем сравнить, что она это поняла раз и навсегда и что теперь он должен сам все решить.

А что он мог решить. Он ведь был не как эти долбаные мачо, рассекающие по городу в поисках мимолетных наслаждений. Она была ему нужна – сейчас он ощущал это очень остро, – она просила помощи, и он ей, как дурак, помог.

Она поняла его слабость сразу и попыталась закрепить результат, но он, насупившись, как ребенок, объявил для нее карантин. Она с облегчением вздохнула, приняв игру, и они на неделю расстались.

Потом все было как прежде, почти как прежде.

Потом она собралась с семьей на новогодний отдых.

Они прощались двадцать девятого декабря в ее квартире. Это было впервые, она никогда раньше не приглашала его к себе, но сегодня перед отъездом она захотела обставить все по-особому.

Все, что было связано с сексом, оказалось замечательным, даже лучше, чем раньше. Потом он сидел и смотрел, как она укладывает вещи в чемоданы – до самолета оставались считаные часы, – слушал, как она разговаривала по телефону с мужем, и не мог заставить себя подняться и уйти.

Она упросила не провожать ее на аэродром, поцеловала очень нежно, прошептала на ухо, что любит – впервые сказала это слово, – что ей нужно теперь побыть одной (мужа она не принимала, видимо, в расчет), обещала все обдумать и умоляла не выключать телефон.

За два дня до Нового года он остался один.

Впервые он не знал, что ему делать, сидел на веранде, смотрел на голый без снега участок – зима серьезно опаздывала, на воздухе было плюс десять, сидел, подставляя лицо лучам неяркого солнца, поглаживал за ухом Лизу – она не отходила от него ни на шаг, все время заглядывала в глаза, как будто спрашивала о чем-то, на что у него не было никакого ответа. За каких-то четыре месяца вся жизнь распалась на куски из отдельных воспоминаний, а впереди были только тоскливые дни долгих зимних каникул.

Тридцатое прошло тихо, без звонков по телефону и в ворота.

Потом позвонил Коля, Николай, его чудотворец, который был, как всегда, мудр и спокоен. Ничего дежурного он не желал, но велел ждать и верить, велел не киснуть, велел звонить, если что.

Зяблик позвонила дважды, часов в десять вечера и после боя курантов.

К ее звонку он был уже слегка пьян – принял сразу после того, как заставил себя нарядить елку и собрать на стол немного всякого. Она говорила весело о том, как у них там хорошо, тепло, передавала приветы от знакомых, которых занесло в Эйлат, и от мужа, естественно, и снова лепетала что-то веселое. Он поддакивал, желал, обещал скучать, но когда она повесила трубку, выбросил телефон в бочку с водой.

И закричал. Наверное, так же, как тогда в кабинете.

Рядом, прижимаясь к нему, завыла Лиза.

Он не помнил, как напился, но обнаружил себя вдруг в костюме Деда Мороза – интересно, как он сумел отыскать его в набитом сверх меры чулане, – марширующим под звуки пальбы, доносящейся со всех сторон поселка.

Он тоже долбил в небо петардами из огромных коробок – хранил с прошлогодних праздников. Гости обожали эти его фейерверки. А потом снова провалился в неизвестность.

Проснулся на полу около камина от стука в окно.

В окне торчало круглое лицо Саши – он частенько пользовался потайным лазом на участок.

Саша был не пьян, хотя представить это до сих пор было невозможно, потому что пьян он был всегда, но сейчас этот забулдыга выглядел как человек абсолютно трезвый.

И у него защемило сердце. Он понял, что-то случилось.

Около двери, уткнув голову в порог, подвернув лапы, наподобие маленького щенка, лежала Лиза. То, что она была неживой, он понял сразу, но позвал ее раз, потом другой, потом начал уговаривать, потом сел рядом и заплакал, не всхлипывая, не давясь от рыданий – не те это были слезы. Он вдруг понял, что ушла единственная душа, которая беззаветно любила его, Игоря Ильича Серебрякова. И ему стало страшно.

Потом они с Сашей копали могилу на участке, насыпали холмик, поставили Лизину чашку для еды, налили туда молока – она любила лакать его в последние годы, – положили сверху ее игрушечную косточку, постояли, перешли на веранду и дернули холодной водки. Саша сбегал за бутылкой к себе, у него самого кроме розового французского брюта ничего стоящего не оказалось.

Потом позвонили в ворота.

Саша посмотрел на него и снова налил.

Позвонили еще раз, и еще, и еще.

Потом звонки прекратились.

А ПОТОМ ПОШЕЛ СНЕГ.

Рассказы

Две яблони и одна груша

У него были зеленые руки.

Вообще-то за глаза так говорят о людях, у которых все, что они сажали, прививали, скрещивали и обновляли, – все начинало расти, а не умирало.

В сорок пять у него неожиданно появился кусочек собственной земли, и он, городской до мозга костей человек, вдруг привязался к этому месту, начал ездить туда каждые выходные, выстроил небольшой уютный домик и полюбил деревья.

Их безропотность и покорность, после стольких потерь и предательств людей, его утешила – деревья, врастая корнями вглубь, были связаны с его землей навсегда, зависели только от его рук, никуда не могли от него деться, и с ними можно было возиться, руководствуясь только стремлением к совершенству.

Он размышлял об этом, когда ехал утренним скоростным из Цюриха в Милан, вдоль невозможной красоты долин, с травой изумрудного совершенного цвета, разбросанными на ней всех цветов радуги домиками, рядом с высокими отвесными горами, то покрытыми темно-зеленым лесом, то обнаженными до дуврской белизны пятнами сверкающего под солнцем камня, над горами вальяжно расплывались вверх к небу завесы ажурного тумана, и казалось, что гномы, живущие внутри гор, растопив свои печки и готовя утренний кофе, раскуривали первую трубочку, смотря на бегущий вдоль гор поезд, и перекидывались словами с ленцой: