Читаем без скачивания Том 1. Стихотворения - Гумилев Николай Степанович

Вечное

Я в коридоре дней сомкнутых, Где даже небо тяжкий гнет, Смотрю в века, живу в минутах, Но жду Субботы из Суббот; Конца тревогам и удачам, Слепым блужданиям души… О день, когда я буду зрячим И странно знающим, спеши! Я душу обрету иную, Все, что дразнило, уловя. Благословлю я золотую Дорогу к солнцу от червя. И тот, кто шел со мною рядом В громах и кроткой тишине, — Кто был жесток к моим усладам И ясно милостив к вине; Учил молчать, учил бороться, Всей древней мудрости земли, — Положит посох, обернется И скажет просто: «мы пришли».

Константинополь

Еще близ порта орали хором Матросы, требуя вина, А над Стамбулом и над Босфором Сверкнула полная луна. Сегодня ночью на дно залива Швырнут неверную жену, Жену, что слишком была красива И походила на луну. Она любила свои мечтанья, Беседку в чаще камыша, Старух гадальщиц, и их гаданья, И все, что не любил паша. Отец печален, но понимает И шепчет мужу: «что ж, пора?» Но глаз упрямых не поднимает, Мечтает младшая сестра: — Так много, много в глухих заливах Лежит любовников других, Сплетенных, томных и молчаливых… Какое счастье быть средь них!

Современность

Я закрыл Илиаду и сел у окна, На губах трепетало последнее слово, Что-то ярко светило — фонарь иль луна, И медлительно двигалась тень часового. Я так часто бросал испытующий взор И так много встречал отвечающих взоров, Одиссеев во мгле пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров. Так, в далекой Сибири, где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты, Их глухая тоска там колышет снега, Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты. Я печален от книги, томлюсь от луны, Может быть, мне совсем и не надо героя, Вот идут по аллее, так странно нежны, Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Сонет («Я верно болен: на сердце туман…»)

Я верно болен: на сердце туман, Мне скучно все, и люди, и рассказы, Мне снятся королевские алмазы И весь в крови широкий ятаган. Мне чудится (и это не обман), Мой предок был татарин косоглазый, Свирепый гунн… я веяньем заразы, Через века дошедшей, обуян. Молчу, томлюсь, и отступают стены — Вот океан весь в клочьях белой пены, Закатным солнцем залитый гранит, И город с голубыми куполами, С цветущими жасминными садами, Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

Однажды вечером

В узких вазах томленье умирающих лилий. Запад был меднокрасный. Вечер был голубой. О Леконте де Лиле мы с тобой говорили, О холодном поэте мы грустили с тобой. Мы не раз открывали шелковистые томы И читали спокойно и шептали: не тот! Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы, Как кочевницы звезды, что восходят раз в год. Так певучи и странны, в наших душах воскресли Рифмы древнего солнца, мир нежданно-большой, И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле Резкий профиль креола с лебединой душой.

Она

Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцаньи Ее расширенных зрачков. Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью дольней и отрадной Высокомерна и глуха. Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое. Когда я жажду своеволий И смел, и горд — я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду. Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке.

Жизнь

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы, В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря, Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы, Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря! Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова, И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, — С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Из логова змиева

 Из логова змиева,  Из города Киева, Я взял не жену, а колдунью.  А думал забавницу,  Гадал — своенравницу, Веселую птицу-певунью.  Покликаешь — морщится,  Обнимешь — топорщится, А выйдет луна — затомится,  И смотрит, и стонет,  Как будто хоронит Кого-то, — и хочет топиться.  Твержу ей: крещеному,  С тобой по-мудреному Возиться теперь мне не в пору;  Снеси-ка истому ты  В Днепровские омуты, На грешную Лысую гору.  Молчит — только ежится,  И все ей неможется, Мне жалко ее, виноватую,  Как птицу подбитую,  Березу подрытую Над очастью, Богом заклятою.