Читаем без скачивания Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

Он настолько надоел мне своими советами, что я сказал:

— Когда-нибудь напишу и об этом. Сейчас же я пишу о Боге и упомянул Жака только потому, что его понимание Бога оказало на меня определяющее влияние.

После этого я замолчал и, сколько он ни приставал ко мне, не отвечал ему.

Скоро он ушел, очевидно поняв, что ничего больше из меня не вытянет, и я снова отдался целительным силам природы, однако мне так и не удалось достичь состояния полной отрешенности, в голову упорно лезли разные горькие мысли.

Ведь что получалось? Расставаясь со своими друзьями по несчастью, я поклялся им именем Великого Бога стать писателем, однако, уехав накануне Пасхи из горного санатория в Париж, забыл не только о данной им клятве, но и о своей решимости выполнить ее.

В тот день, когда профессор Д. разрешил мне вернуться в Японию, я поспешил поделиться этой новостью как с находившейся в Париже женой, так и с профессорами Симьяном и Безансоном, к которым испытывал чувство глубокой благодарности. Жена сообщила эту радостную весть всем нашим близким друзьям, и тут же была забронирована двухместная каюта первого класса на французском пароходе «Леблан», отплывавшем из Марселя 18 октября.

Когда я зашел в лабораторию поблагодарить профессора Симьяна, он огорошил меня неожиданным предложением — сначала защитить диссертацию и получить ученую степень, а уж потом возвращаться на родину. По его словам, получив сообщение о моем выздоровлении, он рассудил, что мне удастся защититься до конца весны, и, заручившись поддержкой моих коллег, заранее подготовил положенные десять экземпляров моей работы, которую я сдал ему еще до отъезда в санаторий (ее не стали отдавать в типографию, а размножили на гектографе). Конечно, именно тогда мне и надо было ему сказать, что я решил бросить экономику и заняться литературой, но, вспомнив о том, как много он сделал для меня, я совершенно растерялся и принял его предложение.

Разумеется, жена была рада, она считала, что для наших японских родственников лучшего подарка и представить себе невозможно, однако, для того чтобы защититься, потребовались дополнительные усилия с моей стороны, ведь я должен был затвердить свою работу почти наизусть.

Через месяц я успешно защитился, но за несколько дней до защиты у меня стала к вечеру немного подниматься температура, я ощущал сильную усталость, поэтому сразу же после защиты отправился к профессору Безансону и попросил его осмотреть меня. После весьма беглого осмотра он сказал, что получил относительно меня подробнейшие предписания от отвильского профессора Д.

— Профессор настоятельно рекомендует вам уже в июне перебраться куда-нибудь в горы, на высоту тысяча пятьсот метров над уровнем моря, и оставаться там до отъезда в Японию. Как вы смотрите на то, чтобы поехать в Швейцарию, в Лезен, в клинику профессора С.? Там еще более последовательно практикуют метод климатотерапии, чем в Отвиле, так что вы наверняка сможете отплыть в Японию восемнадцатого октября. Профессор С. мой близкий друг, я напишу вам рекомендательное письмо.

Он тут же написал письмо, присовокупил к нему предписания профессора Д. и, улыбаясь, сказал:

— Чем раньше вы уедете, тем лучше. Я сам позвоню туда и попрошу, чтобы вас приняли. Причин для беспокойства нет, но у туберкулезных больных даже после полного исцеления остается в груди что-то вроде надтреснутого сосуда, и с ним надо обращаться с предельной осторожностью, это главное правило. Всякое перенапряжение противопоказано. Разве профессор не говорил вам на прощанье, что нет ничего постыднее для туберкулезного больного, чем довести себя до рецидива?

— Да, мне очень стыдно. Я уеду в Лезен в ближайшее время, — ответил я, и профессор был так добр, что объяснил мне, каким поездом туда лучше ехать.

Когда, уходя, я вытащил кошелек, чтобы расплатиться, профессор остановил меня.

— Или мы не друзья? — сказал он, пожимая мне руку. — Вы отплатите мне тем, что полностью выздоровеете, вернетесь на родину и на собственном примере покажете своим соотечественникам, что туберкулез — болезнь вполне излечимая.

Итак, через три дня я отправился в клинику профессора С. в Лезене. Стыдясь, что снова пополняю собой армию больных, я вдруг с грустью осознал, что на этот раз навеки расстаюсь с Жаком и другими друзьями, с которыми связан прощальной клятвой, и, обратившись к Небу, возопил, что буду верен клятве, данной Богу Жака, и непременно стану писателем. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что, если я не сделаю этого, мне уже никогда не вернуться в Японию.

Придя к такому решению, я завел тетрадь и в минуты недолгих передышек между процедурами стал писать по-японски что-то вроде повести. Даже лежа на своем балкончике — если только это не было время, отведенное для сеансов климатотерапии, — я обращал взгляд к небу и записывал все, что рисовалось моему воображению.

К примеру, я мысленно построил туберкулезную лечебницу на знаменитом швейцарском курорте, в живописнейшем местечке Ко, с видом на озеро Леман и на горы, тянущиеся далеко до французской границы. Эту лечебницу я населил людьми, съехавшимися изо всех уголков Европы. Жизнь этих людей, возникавшая передо мной из пустоты, была легкой и радостной уже потому, что не была реальной, я мог представлять ее себе бесконечно и ничуть не уставал от этого. Все, что казалось мне интересным в этой жизни, я позже в свободные часы записывал 8 свою тетрадь.

Через два месяца, когда набралось уже около ста страниц, я впервые прочел написанное и был поражен, настолько это было прекрасно, я просто не ожидал ничего подобного. Мне даже захотелось перевести написанное на французский и дать почитать Морису — что-то он скажет? Поскольку Морис среди всех моих друзей был единственным представителем буржуазии, я в шутку назвал свой опус «Буржуа».

Потом я снова стал подхлестывать свое воображение, решив написать о парижской жизни, о том, что жизнь парижан не только ярка — еще в Японии мне говорили о Париже как о цветущей столице, — но еще и куда более устойчива, чем жизнь японцев. Скорее японцы представлялись мне оторванными от твердой почвы, витающими в облаках. Поскольку все это было лишь плодом моего воображения, я мог писать о чем угодно, если это казалось мне достаточно интересным, и в конечном счете из-под моего пера возникала самая обычная человеческая жизнь, которая везде тщится казаться важной, а на самом деле полна нелепостей, она то вызывала у меня горькую усмешку, то повергала в глубокую печаль. Я постоянно мысленно призывал к себе Жака, мне так хотелось, чтобы он прочел мною написанное.

«Ты был прав, Жак, — говорил я ему, — твой Бог действительно хотел, чтобы я стал сочинителем. Он словно водит моей рукой, побуждая писать о самых разных вещах…»

Таким образом мне — на этот раз в полном одиночестве, без соратников — удалось полностью подчинить себя курсу климатотерапии в клинике профессора С. Время шло быстро, не успел я оглянуться, как настало первое октября. В тот день после очередного осмотра профессор С. подтвердил, что я могу 18 октября отплыть на пароходе «Леблан» в Японию. Я же, робея, намекнул на свое желание напоследок еще раз съездить в Италию и посетить музей Микеланджело во Флоренции, мне казалось, что теперь, когда я решил стать писателем, это для меня очень важно.

— Ваши жена и дочь сейчас, кажется, в Касси? Пятнадцатого числа вам надо быть там. По словам профессора Д., вы усердно медитировали, а потому заслуживаете поощрения, что ж, я готов исполнить ваше желание, надо только уточнить план поездки… Вот что, приходите-ка завтра ко мне к чаю.

Придя на следующий день в его домик, стоявший позади лечебницы, я понял, что профессор с супругой пригласили меня к чаю, желая отпраздновать мое выздоровление. Прежде чем сесть за стол, профессор, сверившись с расписанием поездов, подробнейшим образом распланировал мое путешествие: девятого числа я должен был выехать из Лезена во Флоренцию, а пятнадцатого вернуться на юг Франции в Касси. Если я обещаю строго следовать этому плану, сказал он, он даст мне разрешение на поездку.

Я со свойственным мне простодушием воспринял его разрешение как поощрение, ниспосланное мне Богом за то, что я поступил согласно Его желанию и стал писателем.

И вот, в полном соответствии с составленным профессором планом, я выехал во Флоренцию, где по какой-то судьбоносной случайности в музее Микеланджело, перед не очень популярной скульптурной группой рабов, встретился с профессором Безансоном, в результате чего имел счастье прогуляться с ним по берегу реки Арно. А в полдень 18 октября я вместе с женой и дочерью отплыл из Марселя на пароходе «Леблан».

Я долго стоял на палубе, провожая взглядом удалявшуюся Францию, и печально думал: вот и пришла пора расставаться с цивилизацией. К тому же у меня щемило сердце при мысли о том, что для троих моих друзей, по-прежнему живущих в «милой Франции — Douce France», я теперь все равно что мертвец. И, обращаясь к ним, я воскликнул про себя: «Жак, Морис, Жан! Я обязательно стану писателем. Мы непременно встретимся спустя полвека, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все мы живы. И ты откроешь мне тайну своего Великого Бога, Жак».