Читаем без скачивания Я дрался в Вермахте и СС. Откровения гитлеровцев - Артем Драбкин

– Вы слышали о существовании «приказа о комиссарах»?

– Нет. Я о таких вещах, честно, ничего не могу сказать.

– Ваши братья вернулись домой?

– Они вернулись несколько позже. Я вернулся домой через десять дней после окончания войны. Мой старший брат вернулся через три недели после меня, а младший через три месяца. Но мы все трое вернулись. Когда вернулся я, мы дома не стали это праздновать, моя мать сказала, что мы должны дождаться остальных братьев. Когда они возвращались, мы праздновали, и моя мать сказала, что про меня она знала, что я вернусь домой, она была абсолютно в этом уверена.

– Вы получали зарплату как солдат?

– Да, солдаты получали наличными, а унтер-офицеры получали зарплату на счет. В России мы иногда квартировали в городах, в огромных шикарных квартирах на больших улицах, а за ними была бедность. У нас такого не было.

– Что вы делали в свободное время на фронте?

– Мы писали письма. Для меня было очень важно, чтобы у меня было что почитать. У нас были только дешевые романы, они меня не интересовали, но мне пришлось несколько прочитать, чтобы было о чем говорить с товарищами и чтобы они не спрашивали, почему я их не читаю. Я писал письма, чтобы практиковаться в немецком языке. Я писал письмо, и если мне не нравилось, как оно было написано, я его рвал и писал новое. Для меня это была необходимость, чтобы духовно оставаться в живых.

– Какое было ваше отношение к 20 июля 1944 года?

– Я очень жалел, что не получилось. Мы знали, что все заканчивается и что наверху невозможные люди. У меня тогда было впечатление, что большая часть населения думает точно так же. Почему с ним ничего не случилось?

– Какими наградами вы отмечены?

– «Мороженое мясо» за зиму 41-го. Награда за ранение и Железный крест второго класса, он почти у всех был, мы им особо не гордились.

– Где вы были в момент окончания войны?

– Перед концом войны меня перевели в военную школу в Миттенвальде, на офицерскую должность. Это прямо возле моего дома. Мне очень повезло, нет, не повезло, это сделал любимый Господь, что получилось так, как получилось. Война уже закончилась. Я продолжал оставаться командиром отделения из 12 человек. В казарме в Гармише мы занимались бытовыми вещами: грузили продовольствие, работали по хозяйству. Казарма должна была полностью в том виде, в котором она есть, быть передана американцам, которые медленно продвигались из Обераммагау к Гармишу. Из казармы выходить было запрещено. Я стоял с моим отделением в карауле, начальником был обер-лейтенант, которого я знал еще по Мюнхену. Я ему объяснил, что хотел бы сходить в местный монастырь. Обер-лейтенант меня отпустил, я распрощался, но он мне сказал, что я еще солдат и должен вечером, к семи часам, вернуться. Я пошел в монастырь и попался офицерскому патрулю. Это было смертельно опасно, меня могли расстрелять на месте. Они меня остановили и спросили, куда я иду. Я сказал, что иду домой. Это были двое разумных молодых людей, и они меня пропустили, мне очень повезло. С небес был дан знак, что я еще нужен.

– Война – это самое главное событие в вашей жизни или послевоенная жизнь важнее?

– Да, конечно, в течение жизни были события, которые были гораздо важнее, чем война. Война нас, молодых людей, выковала. Мы созрели на войне. Я благодарен судьбе, что я это пережил и пошел своим путем.

Морелль Вольфганг (Morell, Wolfgang)

– Меня зовут Вольфганг Морелль. Это фамилия гугенотская, потому что мои предки пришли из Франции в XVII веке. Я родился в 1922 году. До десяти лет учился в народной школе, а потом почти девять лет в гимназии, в городе Бреслау, нынешнем Вроцлаве. Оттуда 5 июля 1941 года меня призвали в армию. Мне как раз исполнилось 19 лет.

Я избежал трудовой повинности (перед службой в армии молодые немцы обязаны были полгода отработать на Имперскую службу труда) и шесть месяцев был предоставлен сам себе. Это был как глоток свежего воздуха перед армией, перед пленом.

– Перед тем как попасть в Россию, что вы знали о СССР?

– Россия была для нас закрытой страной. Советский Союз не хотел поддерживать связь с Западом, но и Запад не хотел связей с Россией – обе стороны боялись. Однако еще в 1938 году, 16-летним парнем, я слушал немецкую радиостанцию, регулярно вещавшую из Москвы. Надо сказать, передачи были неинтересные – сплошная пропаганда. Производство, визиты руководителей и так далее – это никого не интересовало в Германии. Была информация и о политических репрессиях в Советском Союзе. В 1939 году, когда произошел поворот во внешней политике, когда Германия и СССР заключили договор о ненападении, мы увидели советские войска, солдат, офицеров, танки – это было очень интересно. После подписания договора сильно возрос интерес к Советскому Союзу. Некоторые мои школьные товарищи начали изучать русский язык. Они говорили так: «В будущем мы будем иметь тесные экономические отношения, и надо говорить по-русски».

– Когда начал формироваться образ СССР как врага?

– Только после начала войны. В начале 1941 года чувствовалось, что отношения ухудшаются. Ходили слухи, что СССР собирается отказаться от экспорта зерна в Германию.

– Как восприняли начало войны с Советским Союзом?

– Чувства были очень разные. Некоторые считали, что через неделю все враги на Востоке будут уничтожены, как это произошло в Польше и на Западе. Но старшее поколение восприняло эту войну скептически. Мой отец, воевавший в России в Первую мировую войну, был убежден, что мы не доведем эту войну до счастливого конца.

В конце июня я получил письмо, в котором мне предписывалось в такой-то час такого-то числа быть в казарме воинский части. Казарма располагалась в моем родном городе, так что ехать было недалеко. Меня готовили на радиста два месяца. Однако первое время я больше играл в теннис. Дело в том, что мой отец был знаменитый теннисист, и сам я начал играть с пяти лет. Наш теннисный клуб располагался недалеко от казармы. Как-то в разговоре я сказал об этом командиру роты. Он очень хотел научиться играть и тут же взял меня с собой на тренировку. Так я вышел из казармы гораздо раньше других. Вместо строевой подготовки я играл в теннис. Командира роты моя строевая выучка не интересовала, он хотел, чтобы я играл с ним. Когда началась подготовка по специальности, игры закончились. Нас учили приему-передаче на ключе, учили подслушивать вражеские разговоры на английском и русском. Пришлось учить русские знаки азбуки Морзе. Каждый знак латинского алфавита кодируется четырьмя знаками Морзе, а кириллического – пятью. Освоить это было непросто. Вскоре обучение закончилось, пришли курсанты следующего набора, и меня оставили инструктором, хотя я и не хотел. Я хотел на фронт, потому что считалось, что война вот-вот закончится. Мы разгромили Францию, Польшу, Норвегию – Россия долго не продержится, а после войны лучше быть ее активным участником – больше льгот. В декабре по всей Германии собирали солдат тыловых подразделений для отправки на Восточный фронт. Я подал рапорт, и меня перевели в команду для отправки на войну.

До Орши мы ехали по железной дороге, а от Орши до Ржева нас перебросили на транспортных Ю-52. Видимо, очень срочно требовалось пополнение. Надо сказать, что, когда мы прибыли в Ржев, меня поразило отсутствие порядка. Настроение армии было на нуле.

Я попал в седьмую танковую дивизию. Знаменитая дивизия, которой командовал генерал Роммель. К тому времени, как мы прибыли, в дивизии танков уже не было – они были брошены из-за отсутствия горючего и снарядов.

– Выдали ли вам зимнее обмундирование?

– Нет, но мы получили несколько комплектов летнего. Нам выдали три рубашки. Кроме того, я получил дополнительную шинель. А ведь в январе стояли морозы под сорок градусов! Наше правительство проспало наступление зимы. Например, приказ собрать лыжи у населения для армии вышел только в марте 1942 года!

– Когда прибыли в Россию, что поразило больше всего?

– Пространство. Мы мало контактировали с местным населением. Иногда останавливались в избах. Местное население нам помогало.

Из нашей группы стали отбирать лыжников для операций в тылу противника – нужно было подсоединяться к линиям связи противника и прослушивать их. Я в эту группу не попал, и 10 января я уже был на передовой в качестве простого пехотинца. Мы чистили дороги от снега, воевали.

– Чем кормили на фронте?

– Горячее питание было всегда. Давали шоколад с колой, иногда ликер – не каждый день и ограниченно.

Уже 22 января я попал в плен. Я находился один в боевом охранении, когда увидел группу русских солдат – человек пятнадцать в зимней одежде на лыжах. Стрелять было бесполезно, но и сдаваться в плен я не собирался. Когда они подошли поближе, я увидел, что это монголы. Считалось, что они особенно жестокие. Ходили слухи, что находили изуродованные трупы немецких пленных с выколотыми глазами. Принять такую смерть я был не готов. Кроме того, я очень боялся, что меня будут пытать на допросе в русском штабе: сказать мне было нечего – я был простой солдат. Страх перед пленом и мучительной смертью под пытками привел меня к решению покончить с собой. Я взял свой «маузер 98к» за ствол и, когда они подошли метров на десять, вставил в рот и ногой нажал на спусковой крючок. Русская зима и качество немецкого оружия спасли мне жизнь: если бы не было так холодно, а части оружия не бы ли так хорошо подогнаны, что смерзлись, то мы бы с вами не разговаривали. Меня окружили. Кто-то сказал «Хенде хох». Я поднял руки вверх, но в одной руке я держал винтовку. Ко мне приблизился один из них, забрал винтовку и что-то сказал. Мне кажется, что он сказал: «Радуйся, что для тебя война кончилась». Я понял, что они настроены вполне дружелюбно. Видимо, я был первым немцем, которого они видели. Меня обыскали. Хотя я не был заядлым курильщиком, но в моем ранце была пачка, 250 штук сигарет «R-6». Все курильщики получили по сигарете, а оставшееся вернули мне. Эти сигареты я потом менял на пропитание. Кроме того, солдаты обнаружили зубную щетку. Видимо, они столкнулись с ней впервые – внимательно ее разглядывали и смеялись. Один пожилой солдат с бородой потрепал меня за шинель и пренебрежительно бросил: «Гитлер», – потом показал рукой на свою шубу, шапку и уважительно сказал: «Сталин!» Меня тут же хотели допросить, но никто не говорил по-немецки. У них был маленький словарь, в котором была глава «Допрос пленного»: «Wie heissen Sie? Как фамилия?» Я назвался. «Какая часть?» – «Я не понимаю». Я решил на допросе держаться до последнего и не раскрывать номер своей части. Немного помучившись со мной, они прекратили допрос. Пожилому солдату, который хвалил свое обмундирование, приказали сопровождать меня в штаб, который находился в шести километрах в деревне, оставленной нами два-три дня назад. Он шел на лыжах, а я пешком по полутораметровому снегу. Стоило ему сделать пару шагов, как я оставался на много метров позади него. Тогда он указал мне на плечи и концы лыж. Я бы мог ударить его кулаком в висок, забрать лыжи и сбежать, но у меня не было воли к сопротивлению. После 9 часов на 30—40-градусном морозе мне просто не хватило сил решиться на такой поступок.