Читаем без скачивания Милитариум. Мир на грани (сборник) - Андрей Марченко

В войске разговоры ведутся:

– Домой надобно. Хлеб сеять, баб тискать.

Причем рвутся домой всё больше те, у кого и с хлебом и с бабами до войны не очень было. Как говорится: от работы кони дохнут, да и им рисковать ни к чему.

На фабрике за мной никто не скучал, кроме напильника и рейсмуса. Да и встретил недавно земляка, то рассказал, что нынче на фабрике и работы нет – всё митинги.

В июльские дни, когда в Петрограде-городе началась очередная кровавая буза, вольнопер стал воду мутить:

– Надо идти в народ, будь он проклят! – сказал. – Двинемся в Петроград, яростно постоим за революцию, попоем «Интернационал».

– Никак невозможно, – ответил Пецулевич. – Мы на фронт поставлены.

Ругались они до крика, так что в австрийских окопах, верно, слышали.

Я за спором со стариком издаля наблюдал. Кому как, а мне в Петроград не хотелось. Чего я там не видел? Ничего я там не видел, да и не стремился. На войне всё просто: здесь наши окопы – а там их. А в столицах, говорят, октябрист совершенно не отличается от кадета.

Спор, меж тем, ударом приклада прервал один из подручных вольнопера, сшиб Пецулевича с ног. Произведенный к тому дню в подпоручики Пецулевич остался лежать, харкая кровью и выбитыми зубами, а вольнопер с товарищами ушел.

– Погубит он нас, – сказал старик, сжимая берданку.

Я на небо посмотрел – туда, где боженька на облаке должен сидеть. Но облаков не увидел, зато аэроплан летел – уж не разобрать чьей системы. Я даже залюбовался. К летчикам в войсках отношение двоякое: с одной стороны, покамест мы грязь месим, они в чистом по небу порхают, с земли их попробуй сбей, зато сами могут и бомбу сбросить и флашетту. С другой, я полагаю, не столь они уж и неуязвимы: крыло отвалится или аппарат загорится – и не спасешься в небе.

– Так что скажешь-то? – старик напомнил. – Упаси нас господь от Петрограда.

– Бог у нас уже старенький, полуглухой, все молитвы не слышит, – отвечаю.

– А ну мне! Не святохульствуй здесь! – старик говорит. – А может, я его из берданки-то шлепну?

– Да нет, у меня другая мысль есть. Должны мы Господу помочь.

И тем же вечером при всех подошел я к вольноперу, говорю:

– Позвольте от нашей роты и от меня лично вручить вам эту революционную кожанку. Вам-то она немного великовата, но потом сядет.

Принял он, конечно, подарок. Руку мне долго тряс.

– Пробудилась, говорит, у вас сознательность! Даже если вас революция разогрела – победим!

А кожанка у меня последний месяц в сумке лежала, ну и, видать, изголодала, поскольку за неделю вольнопер в землю ушел. Думал я его схоронить в той же кожанке, да вот чего испугался: неизвестно, чего наворотили в ней? Может, она вольнопера переварит, корни пустит к другим мертвецам, разрастется под кладбищем… Да лучше уж и правда в огонь.

Старик ко мне подошел, заговорил о покойном. Ну, я ему и выложил про кожанку, первому открылся. Спросил его, не поможет ли спалить.

– И думать забудь, – старик отрезал. – Дурак ты, фельдфебель, хоть и верноподданный, но всё равно дурак. Ты что, думаешь, я тут просто так?.. Ну-ка, вспомни, когда я появился?..

– С год назад, после наступления.

– Олух ты, прости господи. Я тут после того, как вы сбили аэроплан. Пилот был нашим человеком, летел от самой Варшавы. Единственной ниточкой он был к тому хирургу, который корни людям пришивал. Теперь, выходит, тужурка – всё, что нам осталось.

– А чего же было не допросить каждого?

– Опасались мы, что германские шпионы имеются. Но коль всё решилось, давай мне кожанку. За то, что сохранил ее, – будет тебе благодарность и награда.

И кто тогда меня за язык дернул отказать:

– Не отдам, – отвечаю.

И в кармане сжал рукоять пистолетика.

– Вызывай, – говорю. – С наградой своих начальников. А кожанка пока в надежном месте полежит.

Он такого не ожидал, похоже, подумал и ответил:

– Это можно, но не сразу. В стране, сам видишь, что творится.

– Ну, ничего. Дольше ждали.

Сомнение я вот еще какое имел: кроме старика у нас во взводе еще вольнопер появился. К государю у него никакого почтения, в австрийские окопы он шастал за здорово живешь. Может, он с неприятелем какие дела имел – ведь с чего бы ему было про пришивание конечностей беседу вести? Ведь хотел, наверное, каналья, разговорить, чтоб я про чего-то ляпнул не подумав. Но вольнопера уже не спросишь, а друзья у него остались. Может, они тоже ищут след от сбитого авиатора.

Окопы у нас тогда полного профиля были – по ним можно было ходить, головы не пригибая. В бруствере – туровые ниши, в которых шинели, противогазы, патроны с гранатами да всяческий солдатский скарб. А сколько всего можно спрятать за доски, которыми окопы обшиты, – уму непостижимо.

А тут еще новая беда: нащупал я сзади за прокладкой утолщения. В медицине я малость разбираюсь – с нашим фабричным врачом три раза пил. И вот, значит, показалось мне, что кожанка на сносях.

Но, если вдуматься, то не так уж и много от кожанки вреда. От войны, положим, или от революции больше. Разве кожанка виновата, что кого-то она переварила? Не набрасывалась же она на нас, а сами мы ее на себя надевали. Пока я ее носил, яблоками и сыром подкармливал – она меня не особо и трогала. Зато какая польза, если ее приручить! Целые поля, на которых произрастают штиблеты, полушубки. А дальше – больше. Станки сами себя производят, живородящие дома… Дальше больше: ты ее шашкой на шматки порубил – а из каждого куска новая куртка вырастает!

А потом как получилось. В утренних сумерках Петька полез по проходу к австрийским окопам. Видать, хотел сменять яблоки на рафинад или еще что-то. И с той стороны ударил пулемет. Петьку – в решето, яблоки рассыпались по траншее.

Весь взвод вскочил: что за дела? С какого перепугу стреляют? Не было такого уговора!

А я еще по звуку понял: бьют не из «Шварцлозе», а из чего-то навроде «максимки». И доносят, мол, в окопах вражеских солдаты не в австрийских, а немецких касках.

Как есть: ночью австрийцев на позиции сменили германцы. Австрияки нас не предупредили вовсе – вот и братайся с ними после этого. А германцы не то не знали про тряпку, не то нарочно ее положили на условленное место.

К полудню нас артиллерийским налетом накрыло – отсиделись в землянке. Бывало и хуже: и дольше лупили, и сильней. Когда огонь германцы перенесли за наши спины, выглянули из землянок и щелей и увидали, через дым и неосевшую пыль, как поднимаются германские цепи. В былые времена отбили бы мы такую атаку, да что ты! Только времена были уж не былые. Кто-то из винтовки садит, кто-то оружие вырывает.

– Не сметь стрелять! – кричат. – Это же наши братья, селяне да рабочие!

Иные просто побежали. Пецулевич наган выдернул, грозил за дезертирство стрелять, да так и не выстрелил ни разу. Не успел – ему в спину кто-то пулю всадил. Я наган подобрал, в землянку заскочил, из-за плаката «Подвиг и гибель летчика Нестерова» выдернул кожанку.

Выскочил – немцы уже близко, а сзади сплошной вал огня – то их артиллерия нас от запасных позиций и подмоги отрезает.

Помните, я говорил, что на фронте всё просто? Так вот забудьте. Из-под германского удара мы ушли в сторону, в болота. Края нами-то были разведаны, старик за клюквой ходил, пути знал. А уходя, мы вешки убирали.

Солнца нет, зато мох со всех сторон деревьев.

– Не туда куда-то идем, – Пастушок сказал. – Давайте я вас выведу.

– Да помолчал бы, – старик ему говорит. – Выведет он, как же…

Проплутали часов шесть. Стали на полянке лагерем, когда сумерки сгущаться начали – куда уж по темноте идти. Было нас тогда человек двадцать.

– Костры не жечь, – сказал я, будучи за старшего. – Германец рядом может быть. Ночь без огня перетерпим.

– А может, лучше сдаться? – кто-то распропагандированный сказал. – Ведь всё равно скоро и у них революция будет – так товарищ Петр говорил. Мол, русский начнет, а немец закончит.

– А ну мне! Прикладом по зубам не хочешь? Не моги и думать!

Стало быть, разбили лагерь.

Я кожанку достал, стал ее вытирать. Пока она лежала в тайнике, отяжелела изрядно. А чем питалась – непонятно: червями ли, или сырой землей. И землей этой она изрядно перемазалась. Я грязь стал рукой убирать: поверху стер, а вот в трещинках, что всегда в коже есть, она осталась. И вдруг увидал я, что морщинки эти вроде рисунка образуют. Вот ведь оно послание, кое все искали.

Только хотел позвать старика, как тот сам подошел.

– Прихватил и ее? Успел-таки? – спросил, а когда я кивнул, добавил: – Вот и ладненько. Вот и делу конец.

Из сапога достал сигнальную шашку и шнур дерганул. Над лесом зажглась красная ракета.

– Ты чего творишь?! – закричал я. – Немцы нас обнаружат.