Читаем без скачивания Ангел в темноте - Юлия Лешко

Глеб наклоняется к микрофону (невысокой Лере ее напарник сделал его пониже) и говорит:

– Я еще хочу поблагодарить двоих прекрасных женщин, с которыми судьба меня свела в этой номинации. Это самая красивая, самая утренняя, самая светлая женщина нашего эфира Рита Дубровская – давайте поаплодируем ей, друзья! – и маленький добрый гений Танечка Корниенко! Девочки! Я вам не соперник, я ваш поклонник!

И Глеб красиво становится на одно колено, раскидывает руки в стороны, как крылья: в правой – золотой приз, в левой – фантазийный букет из лилий и ирисов. Спасибо, Глеб, на добром слове. Но смотришься ты отлично, и знаешь об этом: вот и фотографы спохватились и начали щелкать затворами друг за другом, запечатлевая этот почти балетный номер. Телевидение у нас в крови, мы чувствуем кадр. Завтра этот кадр будет наверняка опубликован во всех газетах, да и в новости его непременно вставят.

Все остальное проходит без накладок – ровно, оптимистично, иногда – трогательно, иногда – пафосно. Все, финальный концертный номер – и на сцену вновь выходят ведущие, все три пары. Заключительные слова, аплодисменты…

Я направляюсь к выходу, прозаически сворачиваю в женский туалет. Здесь, во Дворце, это бытовое помещение мало чем отличается от парадного фойе – те же люстры, те же зеркала от пола до потолка, стеклянные двери, хорошо, что не везде.

Останавливаюсь возле зеркала, внимательно рассматриваю свою физиономию: не то чтобы любуюсь, скорее ищу, к чему бы придраться. Пудрю лоб и нос и уже тянусь за расческой, когда слышу как две женщины, стоящие в метре от меня, вполголоса переговариваются друг с другом. Они не с телевидения, это точно: наверное, чьи-то родственницы. Одна говорит, перебирая вещи в сумочке:

– Она мне на все мероприятия пригласительные билетики всегда оставляет, на премьеры разные, концерты. Сама не успевает, наверное, ходить кругом, а может старается себя поберечь. Работа у нее тоже, видишь, не сидячая, да и нервная…

Приятельница кивает:

– Но по ней никак не скажешь, что больная. Такая роза-мимоза…

Первая соглашается:

– Старается, не сдается… А я иногда смотрю на нее, как она лежит на гемодиализе, и думаю: не дай Бог что, ведь она одна. С мужем – в разводе, детей нет. Но она молодец: диета, здоровый образ жизни, работу очень любит свою.

Я ловлю себя на том, что внимательно прислушиваюсь к их разговору. И следующая фраза заставляет меня вздрогнуть:

– Сиреневое платье это она в Париже купила. Я знала, что она в сиреневом будет, она мне еще на прошлой неделе рассказывала, что наденет…

Так, сейчас потечет тушь. Сейчас я разревусь к чертовой матери, и это будет нормально, потому что мне давно и срочно нужно выплакаться. Вот только «донести лицо» до такси и добраться… может, не до дома, а до Оксанки? Там уж я дала бы себе волю…

И конечно первая, на кого я наталкиваюсь в фойе, – это Алиса. Прекрасная, как мечта, с гордо поднятой красивой головкой, с ямочками на персиковых щечках, во французском сиреневом платье, которым она похвасталась на прошлой неделе медсестре, которая регулярно делает ей гемодиализ. Видит меня и мои глаза с непролитыми слезами.

Не знаю, как это объяснить, но она сразу понимает: я «на слезе» не потому, что мне не дали красивую золотую игрушку. Понимает и ничего не говорит по этому поводу. А говорит совсем простые слова:

– Прекрасно выглядишь сегодня.

Я киваю и отвечаю почти совсем не дрожащим голосом:

– Ты тоже.

И протягиваю ей свой букет. Она берет мои белые розы осторожно, будто боясь уколоться. Зря боится: шипов там нет. На фоне ее сиреневого платья фарфоровые бутоны тоже очень хороши.

– Спасибо! Мне сегодня что-то никто ничего не подарил… Да, кстати, Рита, я посмотрела твою программу – мне понравилось.

– Правда? – вскрикиваю я. – Тебе правда понравилось? Не самодеятельность?

Алиса качает головой:

– Нет, конечно, я буду голосовать «за».

Делает паузу, смотрит лукаво. Эх, Алиса не была бы Алисой…

– И платьице у тебя ничего. Самострел, конечно, но вещь дизайнерская. С портнихой познакомишь?

И я не обижаюсь, а смеюсь в ответ. Я, наверное, уже не смогу на нее обидеться никогда.

Глава 17

Два часа чистого времени

Когда я выхожу из Дома кино, то обнаруживаю, что на улице идет дождь, прекрасный, обильный, теплый летний дождь. Мне хочется сделать какую-то паузу в этом эмоциональном вечере, и я ухожу дальше от центрального входа. Многоступенчатое крыльцо Дворца опоясывает весь фронтон, за его широкими квадратными колоннами легко спрятаться.

Я иду к тому краю, что выходит на кусок площади перед Дворцом, ограниченный с одной стороны его стеной, с другой – автостоянкой. Сейчас сяду прямо на ступеньку и покурю…

Но я не сажусь, а только прислоняюсь спиной к колонне, потому что вижу картину, от которой не могу оторвать глаз.

Там, на площади, двое мальчишек и одна девчонка, всем – лет по семнадцать, бросают друг другу «летающую тарелку». Легкий оранжевый пластиковый диск хорошо летает и под дождем. Когда он летит, вращаясь, от одного игрока к другому, вокруг него веером разлетаются брызги. Как красиво!..

Девчонка ловит тарелку чуть хуже, и я долго не могу понять почему. Потом понимаю: у нее очень короткая юбочка, она немного стесняется, поэтому не всегда может прыгнуть высоко или сделать выпад в сторону, как это делают два ее лохматых сверстника. Они хохочут, что-то кричат сквозь дождь юными птичьими голосами, не обращая внимания ни на льющиеся сверху струи, ни на меня, стоящую на ступеньках под крышей. Им хорошо, они молоды, счастливы и свободны так же, как и их тарелочка, рассекающая дождь…

Ухожу раньше, чем закончится их игра. Иду, и меня еще долго провожают их смех и победные выкрики. Уже в такси меня настигает Оксанкин звонок:

– Ну, как прошло?

Я что-то и правда очень устала, не хочется пускаться в подробности:

– Нормально, потом все расскажу. Вместе по телевизору посмотрим, хочешь?

Оксанка чуть-чуть молчит, потом произносит нерешительно:

– «Телевышку» не дали?

Меня разбирает смех:

– А ты надеялась, что все-таки дадут? Передумают, да? Нет, Ксанка, чудес не бывает.

Оксана говорит окрепшим голосом:

– А вдруг, бывает? А может, бывает?

И я понимаю, что подруга моя потихоньку приходит в себя. Надо бы поддержать ее в этом направлении, как-то укрепить хорошее настроение какой-нибудь новой затеей.

– Приеду к тебе на днях, ладно? Если мой проект пройдет на худсовете, будем готовить следующую передачу о тебе.

Подруга моя смеется:

– Так, оказывается, твоя передача называется «Я – брошенная женщина»? Я приду, поделюсь опытом, только свистни.

Уже дома я решаю: завтра поеду к папе, давно у него не была.

Меньше двух часов на машине – и вот я в городе своего детства. Он, конечно, изменился с тех пор, стал выше и шире, но милая провинциальность, которую не спрячешь, выглядывает и из окон пятиэтажек, и из глянцевых стеклопакетов новых – то ли каркасных, то ли монолитных (как бы это выучить, наконец?) – домов.

Наверное, так же скромно провинциальность выглядывает и из меня, вот уж почти двадцать лет как столичной жительницы.

Папа по-прежнему живет в нашей квартире напротив городского рынка. Он теперь на пенсии. Освободилось время для любимой его рыбалки, вот он и пропадает на окрестных водоемах с начала и до конца сезона. Слава Богу, подледный лов не уважает, а то я уж и не знаю, как переживала бы эту «тихую охоту». На рыбалочке-то папа любит «усугубить»: компания единомышленников у него есть. Эх, и ведь переучивать уже поздно…

Когда я начала взрослеть, мой папа стал дарить мне на дни рождения письма. То есть подарки он дарил тоже, но вместо открытки всегда писал длинное содержательное письмо.

Письма были очень назидательными, с какими-то яркими примерами из жизни, даже со стихами, и, конечно, это было… компиляцией. Он писал их ответственно, как экзаменационное сочинение: подбирал литературные первоисточники, придумывал эпиграф. Милый мой папа, смешной мой папа… Только в конце он подписывался всегда одинаково: «Твой папка, моя лапка». Это был наш пароль.

Я выгружаю из машины сумки и пакеты: по привычке волоку гостинцы из Минска. Папа всегда говорит: «Ты как в пионерлагерь едешь». Ну конечно, мой «юный пенсионер» крайне неприхотливый в быту – может целый год прожить исключительно на жареной картошке. Да, еще готов с утра до ночи пить чай с лимоном, прикусывая намазанный маслом и присыпанный солью батон. Главное, чтобы в доме были сигареты, спички, ну и… закусить!

Папа встречает меня радостно, хотя я и предупредила его звонком, берет из рук пакеты:

– Ну вот, опять родительский день в пионерлагере. Чего ты, Ритка, нагружаешься? Слава Богу, не голодаю. Сейчас обедать будем.

Иду мыть руки с дороги, попутно отмечая казарменный порядок в комнате, новые занавески на кухне и серенькие тапочки, примерно 36-го размера, в прихожей.