Читаем без скачивания Живой пример - Зигфрид Ленц

Читатель, стало быть, вынужден с помощью им самим найденного гласного оттенять значение того или иного слова — к какому же творческому, скрупулезно внимательному чтению обязывает такой алфавит! Среди семитских народов это, впрочем…»

Хеллер захлопывает рукопись: он чувствует, что за ним наблюдают.

— Слушаю вас, фрейлейн Магда.

Магда стоит в дверях, ведущих в коридор. Она хотела бы от имени госпожи Клевер высказать просьбу: господин Хеллер уже в четвертый раз уносит оружие из конференц-зала в свою комнату, у них это не принято, поэтому она повесила на место и стрелу, и нож, а говорит это, просто чтобы он знал.

— Судя по моим действиям, вы можете понять, как мне тут у вас страшно, — говорит Хеллер и продолжает, разыгрывая озабоченность, — не знаете ли вы, как мне побороть свой страх?

Магда его не понимает, Магда мерит его обвиняющим взглядом, Магда откидывает голову и уходит влево по коридору.

Справа появляется Валентин Пундт, он идет, заложив руки за спину, задумчиво, охваченный сомнениями.

— Надеюсь, ничего неприятного? — спрашивает Хеллер.

На что Пундт, сознавая свою вину, отвечает:

— Мне не следовало бы предрешать наш совместный приговор, но я уже объяснил ей, я растолковал госпоже Зюссфельд, что и ее предложение, ее «Признание», провалилось.

— И как же она, так сказать, это приняла?

— Она пригласила нас, — говорит Пундт, — к себе на завтрак, на «эпический» завтрак, если вы понимаете, что это значит. Я, кстати, благодаря госпоже Зюссфельд вспомнил, что мне еще предстоит съесть свой ужин.

7

В низу надежно укрытой от дождя лестницы, ведущей в ресторан — погребок «Четвертое августа», висит табличка: «Наше фирменное блюдо — венгерский суп-гуляш». Пундт открывает дверь с пружиной, легким движением рук в стиле «кроль» раздвигает плюшевую портьеру и, оказавшись в зале, ступает на что-то мягкое, упругое — на очень широкий коврик.

Здесь, стало быть. Он представлял себе этот погребок иначе — грубо сколоченные деревянные столы, низкий, давящий потолок, клубы дыма, который безуспешно перемешивает дребезжащий вентилятор, соответственно обстановке и цементный пол, и коптящие на вечном сквозняке свечи. Но из того, что он представлял себе, он видит тут лишь низкий потолок, да и тот не облеплен, как ему казалось, клочьями сажи, а обшит фанерой, выкрашенной ярко-красной краской. Столы покрыты белыми в синюю клетку скатертями, на них пластмассовые корзиночки манят закусками: соленые крендельки, орехи, хрустящий картофель. Со стеклянной подставки для цветов свешивается традесканция, а настенные светильники приветливо горят рядом с веселыми в клеточку занавесками. Здесь, стало быть.

Пундт, шаркая по коврику, вытирает ноги и разглядывает юную публику за столиками: молодые люди в эту минуту прервали разговоры, отвлеклись от ужина, выпрямились и тоже невольно его разглядывают, они не отвергают, а скорее оценивают его. И хотя они, подавая друг другу сигналы взглядами, настораживаются, он не колеблясь пробирается к единственному еще не занятому столику, чувствуя, правда, их неодобрение и внутреннее неприятие; кивнув в знак приветствия молодому, но уже лысому хозяину, Пундт снимает пальто и садится к столу.

Отчего это они сговариваются против него? Отчего с такой недоброжелательностью выказывают ему повышенное внимание? Видимо, он — незваный гость, возмутитель спокойствия — помешал им, хорошо знакомым между собой, нарушил их тесный круг. Кельнерша, в черной юбке, в черном пуловере, спрашивает, что он желает — порцию супа, пожалуйста, — и подает знак хозяину, тот кивает, стучит в окошечко раздаточной и показывает выглянувшей в отверстие половинке чьего-то лица вытянутый вверх большой палец: одну порцию, как обычно. Неужели из-за него стихают разговоры? Из-за него, быть может, едят медленнее, без удовольствия? Где же сидел Харальд, думает Пундт, вон там, перед светло-зеленой кафельной печкой, или под высоким подоконником, или рядом со стеклянной витриной у стойки бара, в которой для тех, кто спешит, держат круглые булочки с сыром, ветчиной и жареными котлетами? Был ли он на «ты» с хозяином, как те юные гости, кто кричит со своих мест, повернувшись к стойке:

— Берти, еще два пива!

Отчего это ему, отчего это им всем пришло в голову сделать именно «Четвертое августа» своим постоянным местом встречи, этот погребок, такой удручающе, такой, надо прямо сказать, обязывающе домашний?

Пундт поднимается, идет в сторону бара, хочет, по видимости, пройти в туалет, где на дверях нарисованы с принятой здесь шутливостью девица в пышной юбочке: Ж; высокий стройный господин в цилиндре: М. Но перед баром Пундт останавливается, нагибается к хозяину, который, как Пундт только сейчас обнаруживает, сидит на вертящемся табурете.

— Разрешите вас кое о чем спросить?

— Пожалуйста, — отвечает хозяин.

— Не был ли вам знаком посетитель по имени Харальд Пундт? Он здесь часто бывал.

— А вы что, представитель власти? — интересуется хозяин.

— Нет, нет, я вовсе не представитель власти, у меня есть личные причины задать вам этот вопрос.

— О наших гостях, — говорит хозяин, — мы справок не даем, принципиально не даем.

Но тогда Пундт по крайней мере хотел бы знать, не помнит ли хозяин такого гостя: среднего роста, сероглазый, сильно вьющиеся волосы, по имени Харальд Пундт.

— Подобное описание, — говорит хозяин, — подходит примерно к двадцати процентам моих гостей.

— Но имя?

— Именами я себя решительно не обременяю, — выдерживая все ту же дистанцию, отвечает хозяин.

— Спасибо, большое спасибо.

Пундт возвращается к столику, кельнерша приносит ему заказанный суп и желает приятного аппетита, под испытующими взглядами хозяина Пундт начинает есть, сунув по привычке за воротник бумажную салфетку. Какого подвоха ждут они от него? Может, хозяин думает, что он перемешивает суп в поисках осколков стекла, насекомых, протухшего мяса? Сквозняк… Откуда здесь сквозняк?

Пундт поднимает глаза к двери, там юная пара, смеясь, пробивается сквозь портьеру, они запутались в ней, крутятся и, наконец, освобождают друг друга, после чего входят, приветливо кивая налево и направо, в зал; оба в американских шинелях, и парень и девчонка, в ее черные крысиные хвостики вплетены желтые ленты, а в веселом чириканье слышны металлические нотки, точно торопливо лязгают парикмахерские ножницы. Они облокотились о стойку, здороваются с хозяином, тряхнув ему руку; а теперь оборачиваются и выискивают себе место.

— Не директор ли это Пундт? Да ведь это директор Пундт! Вы ли это, господин директор? — Парень тянет девицу к столику Пундта. — Каким ветром вас сюда за несло?

— Здравствуйте, господин Эккелькамп, — говорит Пундт и поднимается, сжимая в руке смятую салфетку.

— Вот так неожиданная встреча.

— А я видел вас на днях, — бормочет Пундт, — издали, на музыкальном вечере.

Директор Пундт. Ученик Эккелькамп.

— А ну, подойди-ка, Миша, дай лапку моему старому учителю, директору Пундту. Разрешите представить: директор Пундт, Миша Крёгер, моя… моя… мой маленький горностай. Вы разрешите нам сесть за ваш столик? Берти, три кружки пива из бочки!

Они сидят точно в кольце молчания, среди безмолвного взаимопонимания, в которое посвящен и хозяин, но ученик Эккелькамп пытается побороть неловкость.

— Вот так приятная неожиданность!

Нечаянная встреча; тут слова на первых порах застревают в горле, взрыв радости влечет за собой несоразмерное множество восклицательных знаков, тут уж, набравшись мужества, не страшатся повторений и судорожно ищут подходящего начала для беседы.

— Нет, я в Гамбурге не по личному делу. У нас здесь совещание, мы составляем хрестоматию.

— А я изучал историю искусств, прослушал даже два семестра, но теперь мы перекочевали на другой факультет, Миша и я, на экономический.

— Вы, Эккелькамп, и экономика?

— Единственное, чем в нынешнее время есть еще смысл заниматься.

— А что говорит по этому поводу ваш отец?

— Он узнает об этом, когда я кончу. Но нет, надо же, директор Пундт здесь, в этом погребке, все-таки ваш нюх привел вас именно туда, где подают лучший в городе суп-гуляш.

Нечаянная встреча; мало-помалу эффект неожиданности стирается, начинаешь неторопливо прогуливаться по общему прошлому, выволакиваешь наружу из того, что осталось в памяти, кое-какие истории.

— А Гунтрам, наш радиолюбитель, помните его? Он изучает историю. А Клаус, прозванный Фурункулом, взял да пошел в бундесвер. А Хебби, вы ведь помните, он всегда под столом вырезал что-то из журналов, будет зубным врачом.

Кельнерша приносит пиво, они пьют за встречу. И все ниже и ниже спускаются по спирали воспоминаний, все меньше остается каких-то общих событий, теперь уже вот-вот придется вызвать из прошлого личные дела и взаимоотношения, те, что навсегда сохраняются в памяти.