Читаем без скачивания Красные курганы - Валерий Елманов

Ответ на вопрос, почему же епископ Ливонии не предложил осаждать Кукейнос до победного конца, кроется в сложной ситуации, сложившейся в том регионе. На обладание землями Прибалтики, особенно Эстляндии, претендовали сразу три крупные силы: сам епископ, братья ордена меченосцев, а также датский король Вальдемар II Победитель, и была немалая опасность, что оставленные без защиты замки будут немедленно захвачены последним.

Именно в этом заключается основная причина того, что епископ вынужден был заключить с князем Константином перемирие и отвести свои войска от этих княжеств.

Словом, что бы там ни писали русские летописи, ясно одно – это было поражение. Во всяком случае, в глазах самого рязанского князя. Доказывает же мое утверждение его дальнейшее поведение.

Константин настолько разочаровался столь малым успехом задуманного, что просто махнул на Прибалтику рукой. Только этим можно объяснить его бездействие и равнодушие при практически поголовном обращении коренного населения к своим прежним языческим богам. Этим, да еще временной политикой задабривания туземцев, которые и без того были счастливы, скинув со своих плеч груз тяжкого немецкого гнета.

Глава 6

Что делать, когда с тобой не согласны

О, все до случая честны,

До случая умны отменно!

Но государь мой, неизменно

Умны, да не во всем умны!

– А ты уверен, княже, что тебе и впрямь нужно туда ехать? – хмуро уточнил Вячеслав. – Я, конечно, понимаю, что дело нужное, но вот место сбора мне что-то совсем не по душе.

– Киев богат и с почетом примет дорогих гостей. Но у меня тоже есть сомнения, – задумчиво произнес Эйнар. – Мои люди храбры. Я знал таких, которые бесстрашно охотились на кашалотов. Но я не знаком с теми, кто пытался голой рукой пересчитать у акулы ее острые зубы, потому что ни один из них не пережил подобной затеи.

Константин устало вздохнул. Совет, собранный им в малой гриднице, упрямо высказывался против поездки в Киев, затеянной рязанским князем.

Знали бы они, чего ему стоило договориться об этой встрече, сколько пришлось дать обещаний, распинаясь в братской дружбе и отсутствии злых намерений, иначе бы заговорили. Ну хотя бы из уважения к его трудам.

– Ныне заканчивается лето шесть тысяч семьсот двадцать восьмое от сотворения мира,[65] – произнес он негромко. – Я уже сказывал вам, почтенные бояре, тысяцкие и воеводы, какое великое испытание ждет нас через два года. Враг, который придет на наши земли, неумолим и безжалостен. Ему будет сладок дым наших горящих домов и приятны вопли плачущих женщин. Они сильны в бою, с ними гораздо тяжелее управиться, нежели с половцами.

– Зачем нас пугать? Мы тоже сильны, – заметил Попович.

– Пусть они попробуют управиться в честной схватке с любым твоим дружинником, – хмыкнул Добрыня, расправляя богатырские плечи.

– Каждый из вас сильнее любого из их воинства, – согласился Константин. – Но это в битве один на один. Однако если произойдет сеча, то сражаться в ней станут десятки тысяч с каждой стороны, а это совсем иное дело.

– По-моему, если с каждого боку от меня будут стоять такие же ратники, то наша общая сила только увеличится, – не согласился Добрыня. – Я готов спорить на свой золотой пояс.

Жертва, что и говорить, была немалой. Сам дружинник отличался редкостным добродушием даже к врагу, особенно если он был уже повержен. Но вот любовь к красивым дорогим нарядам и доспехам была своеобразным пунктиком рязанского богатыря.

Достаточно сказать, что синее корзно обошлось Добрыне почти в годовое жалование, а его пояс и вовсе отличался такой роскошной отделкой, которой мог похвастаться далеко не каждый князь. Ныне этот раритет уже слегка пообтрепался, а золоченая нить изрядно потускнела от времени, но когда-то именно за него рязанского богатыря так и прозвали в Ростове – Золотой Пояс.

– Только если мы будем держаться заодно, – ответил Константин.

– А как же иначе? – удивился Добрыня.

– А так, – подал голос тысяцкий Лисуня. – Вроде и вместе, а каждый порознь. Тогда и пояса можно в одночасье лишиться.

Умен был Лисуня, полностью оправдывая свое прозвище. Когда-то именно его уговорил рязанский князь принять под командование тысячу пешцев вместо конной дружины, и он согласился. Были, конечно, поначалу с его стороны колебания, но все-таки он их принял, потому что чуть ли не самым первым среди ростовских удальцов понял, какие необозримые дали и выси скрываются за этим несокрушимым строем, который при хорошем обучении может сдержать даже напор конницы.

Один на один – нет вопросов. Разумеется, всадник сильнее. Но если вести речь о войсках в целом, то тут сила пехоты и конницы постепенно начинает уравниваться. Конечно, и здесь все в немалой степени зависит от обучения. Зато если выучка отличная, то пешие одолеют конных. Разве что догнать потом не смогут, но это уже дело десятое.

Да что далеко ходить. Когда на Рясском поле русские полки ломали хребет былого половецкого могущества и на самом опасном участке верховный воевода Вячеслав поставил пеших ростовчан Лисуни, то – Перун свидетель – выстояли его вои.

А ведь Котян двинул на левое крыло русских ратей чуть ли не половину своей орды, причем самую отборную. Равенства в численности и в помине не было. На каждого пешего русича приходилось не по одному – по три, если не по четыре половца. Чуть ли не по колено в своей и чужой крови дрались ростовчане, но не дали прорвать собственные ряды.

Рядом же полк Дубака из Дмитрова точно такого же натиска выдержать не сумел. Лопнула нитка, и просочились половцы сквозь дыру. Хозяйственным был Дубак. Чего греха таить, именно этим своим качеством да еще расторопностью и услужливостью сумел бывший тысяцкий Дмитрова подкупить сердце Вячеслава. Только услужливость плохо сочетается с ратным искусством. Никудышным воякой оказался Дубак. И сам был ранен, и людей своих не уберег.

А ведь на них и не наседали с такой силой, как на ростовчан. Да и половцев на их участке от силы тысячи полторы было. Но Дубак, как выяснилось, обучил своих парней лишь смирно стоять в строю. Едва же налетела лава, как они с отчаянными воплями кинулись врассыпную. Хорошо, что рядом стояли опытные полки. Те же ростовчане и себя защитили, и беглецов уберегли, приняв под свое надежное крыло.

Только с тех пор не стало Дмитровского полка в войске рязанского князя. Не потому, что его воины погибли. Таких было как раз не больше сотни. Потому что опозорились. Всех дмитровцев да москвичей раскидали кого куда, частично к звенигородцам, частично – в коломенский полк.

– Так не бывает, – замотал головой Добрыня. – Как можно порознь? Видишь, что товарищу смерть грозит, так хоть помри, а подсоби. То покон[66] любого воя, а не только дружинника.

– Когда каждый порознь, так и получится, – заметил князь. – И сам сгинул, и товарищу не помог. Если ты, Добрыня, против любого другого на ристалище выедешь, то тебе цены нет. Достойных с тобой сразиться даже из сидящих в этой гриднице перечесть если, пальцев на одной руке хватит, а то и останутся, – польстил он самолюбию богатыря.

– Знамо, – довольно откинулся тот.

– А вот если ты с конными против того же Лисуни и его людей тягаться учнешь, то тут, пожалуй, я бы твой заклад принял и даже своей сабли бессерменской не пожалел бы.

– Не жаль отдарка купецкого? – ухмыльнулся Добрыня.

– Если б Лисуня супротив тебя встал бы? Или Пелей с его полком? Да нет, не жалко. Могу и Юрко Золото с ряжцами. Будешь биться об заклад? – лукаво поинтересовался Константин, намекая на недавно произошедшее сражение как раз между ряжскими пешцами и конными дружинниками, в число которых входил и Добрыня.

Разумеется, оружие на учениях было только деревянное, включая мечи, а наконечники копий обвернуты тряпками, хотя все равно без легких ранений не обошлось. Но дело не в этом. Главное заключалось в том, что пеший полк Юрко так и не позволил конным дружинникам прорвать свои ряды.

– Ну, тут да. – Добрыня вытер со лба мгновенно выступивший пот и протянул руку к своему именному кубку, на котором по ободку было четко выгравировано его имя и даже прозвище, чтобы уж никто не сомневался в том, кому этот кубок принадлежит.

Такой же именной кубок стоял перед каждым из присутствующих. Этот обычай с полгода назад завел сам Константин, придавая еще больше почета новоявленной знати Рязанской Руси. Каждый не на шутку гордился тем, что его удостоили включения в число этих избранных.

Для случайных же людей, попадавших в княжий терем, будь то хоть князья, доставали иную посуду. И пусть она иногда была даже золотой, но никто из сидящих здесь, в малой гриднице, ни за какие гривны не согласился бы променять свой серебряный кубок на любой другой. И даже если тот другой будет весь изукрашен самоцветами – честь стоила дороже и весила намного больше. Она порою и жизнь перевешивала, так что уж там о гривнах говорить, хотя рязанский князь на них тоже не скупился.