Читаем без скачивания КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия) - Алексей Пазухин

Чижову было лѣтъ пятьдесятъ, но онъ казался моложе, такъ какъ бороду и усы брилъ, а волосы на головѣ красилъ. Обыкновенно онъ одѣвался въ сѣрую чемарку[10] съ плисовымъ[11] воротникомъ и въ гороховаго цвѣта панталоны, но по торжественнымъ днямъ или когда были гости носилъ синій фракъ съ позолоченными пуговицами, жабо, бѣлый жилетъ и атласные черные панталоны въ чулки. Трезвый Чижовъ былъ деликатенъ, застѣнчивъ, велерѣчивъ, но въ пьяномъ видѣ грубилъ, угрожалъ и лѣзъ въ драку. Тогда его запирали въ холодную комнату и выпускали только по вытрезвленіи. Звали его Капитонъ Ниловичъ, но это имя употреблялось только прислугой, — Павелъ Борисовичъ и всѣ его гости звали Чижова Купидономъ или Купидончикомъ.

Теперь Чижовъ былъ совершенно трезвъ, блисталъ изысканнымъ туалетомъ и былъ галантенъ, какъ никогда. Расшаркался онъ съ Катериной Андреевной по всѣмъ правиламъ искусства, но былъ съ нею холоденъ: онъ немного ревновалъ Павла Борисовича къ этой гостьѣ, полагая, что при ней не будетъ уже той воли и того блага ему, Купидончику. Свое неудовольствіе онъ выражалъ меланхолическимъ видомъ, склоненіемъ головы на бокъ и глубокими вздохами.

— Вы что то сегодня не веселы, Купидончикъ, — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ за десертомъ. — Здоровы ли вы?

— Здоровье мое въ вожделѣнномъ состояніи, благодарю васъ.

— Но почему же вы такъ скучны?

— Не могу же я, государь мой, бытъ постоянно порхающимъ, какъ птичка въ рощѣ.

— Скажите! Ну, а если я вамъ прикажу подать вашъ любимый кубокъ венгерскаго, скука ваша пройдетъ?

Чижовъ безмолвно пожалъ плечами.

— Подать Капитону Ниловичу его кубокъ! — приказалъ Скосыревъ.

Кубокъ вмѣщалъ въ себѣ три четверти бутылки, и, когда Чижовъ выпивалъ этотъ кубокъ, наполненный дорогимъ душистымъ виномъ, то дѣлался необыкновенно разговорчивъ, веселъ, пѣлъ, декламировалъ, смѣялся, но съ мѣста сойти не могъ: извѣстно, что старыя венгерскія вина дѣйствуютъ на ноги. Его заставляли тогда плясать, танцовать менуэтъ съ хорошенькою Дашей, танцовщицей, и онъ, путаясь ногами и спотыкаясь, падалъ каждую минуту. Пилъ онъ венгерское вино съ наслажденіемъ, дрожалъ даже и захлебывался. Иногда, по знаку Павла Борисовича, вмѣсто вина, въ кубокъ наливали уксусу, и тогда Чижовъ вскакивалъ, бросался на дворецкаго и гонялся за нимъ по комнатамъ, а кто нибудь изъ лакеевъ подставлялъ ему ноги, и онъ летѣлъ на полъ. Эти потѣхи бывали только въ дни большихъ попоекъ; тогда надъ Чижовымъ продѣлывали штуки и почище.

Съ наслажденіемъ выпивъ кубокъ, Чижовъ сдѣлался веселъ, раскраснѣлся.

— Хорошо! — проговорилъ онъ, помахивая рукою.

„Весело, — хоть на мгновенье,

Бахусомъ наполнивъ грудь,

Обмануть воображенье —

И въ былое заглянуть!“[12]

— А какъ это „на смерть кучера Агаѳона“, какъ? — смѣясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ.

— Ну, что это-съ, это не возвышенное...

— Прочитай, тебѣ говорятъ!

Чижовъ поднялъ глаза, приложилъ руку къ сердцу и продекламировалъ:

„Умолкло все съ тобой! Кухарки слезы льютъ,

Супруга, конюхи вѣнки изъ сѣна вьютъ,

Глася отшедшему къ покою:

Когда ты умеръ, шутъ съ тобою!“[13]

— Ха, ха, ха! — засмѣялся Скосыревъ. — Это стихотвореніе онъ, можете себѣ представить, прочиталъ на могилѣ моего умершаго кучера. Когда онъ началъ, вдова кучера заплакала, но когда были произнесы послѣднія слова, вдова бросилась на Купидончика, схватила его за волосы, и бѣднаго декламатора насилу отняли у бабы.

— Не возвышенно-съ, — проговорилъ Чижовъ. —Застольная бесѣда должна быть вѣнчана розами, сопровождаема пѣніемъ и музыкою, особливо ежели предсѣдательствуетъ богиня красоты и граціи, вотъ какъ онѣ.

Чижовъ указалъ на Катерину Андреевну.

— Ты ужь влюбился? — спросилъ Скосыревъ.

— Что-жь, я красоты поклонникъ, но, взирая на нихъ, я ощущаю только хладъ въ моей душѣ.

— Это почему?

— Такъ-съ.

Чижовъ уныло опустилъ голову.

— Намъ на холостомъ положеніи веселѣе было, — продолжалъ онъ. — Пѣніе и танцы, розы и тимпаны, рой веселыхъ красавицъ и звонъ бокаловъ, а теперъ что-же-съ? Теперь пойдетъ не то...

— Ну, безъ нытья! — перебилъ Скосыревъ. — Знаешь, я не люблю, когда ты брюзжать начнешь. Изволь что-нибудь веселое разсказывать.

— Веселое-съ? Могу. Сударыня, вы въ качествѣ чего же вступили въ сей домъ? Ежели невѣстою, то вѣдь у васъ есть супругъ, который можетъ васъ по этапу вернуть, а ежели...

— Вонъ! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, и голосъ его раскатился по всему дому.

Чижовъ съ трудомъ поднялся, пробормоталъ что то и вышелъ изъ столовой при помощи дворецкаго.

— Pardon, — обратился Скосыревъ къ Катеринѣ Андреевнѣ, подымаясь изъ-за стола. — Я сію минуту.

— Вы, конечно, не тронете его? — спросила его молодая женщина. — Онъ такой жалкій, несчастный.

— Конечно, нѣтъ; я только распоряжусь убрать его, а то начнется представленіе, я его знаю.

Павелъ Борисовичъ догналъ Чижова черезъ три комнаты. Дворецкій велъ его, внушительно наставляя и читая ему нотацію.

— Не пристойно, сударь, ведете себя и не умѣете цѣнить благодѣяній, кои вамъ Павелъ Борисовичъ оказываютъ. Есть вы все-таки дворянинъ, а, поведеніе ваше столь непристойно, что подлому человѣку сдѣлались вы подобны за господскимъ столомъ.

— Ну, ну, молчать, хамъ, молчать! — бурлилъ Чижовъ. — Отъ чужихъ женъ не увози, не дѣлай столь низкихъ пассажей...

Скосыревъ схватилъ Чижова за воротникъ и такъ встряхнулъ, что фракъ затрещалъ но всѣмъ швамъ.

— Ты что же это, гадина, вздумалъ? — обратился Павелъ Борисовичъ къ присѣвшему Чижову. — Дерзости дамѣ говорить, гостьѣ моей? Ты что же, хамъ, лакей, который господскаго куска хлѣба жалѣетъ и завидуетъ? Запереть въ хлѣвъ прикажу на хлѣбъ и на воду, въ дерюгу одѣну!.. Не пускать его къ моему столу никогда, а теперь въ холодную на всю ночь!

— Благодѣтель, Павелъ Борисовичъ, прости! — залепеталъ Чижовъ, распуская пьяныя слезы. — Холодно въ чуланѣ то, знобитъ, жестко, а вѣдь я старый ужь человѣкъ, кости у меня ноютъ, мнѣ бы на теплую постельку послѣ обѣда, поспать бы мнѣ...

— Такъ зачѣмъ же ведешь себя такъ? Какъ ты смѣлъ сказать дерзость Катеринѣ Андреевнѣ?

— Съ тоски. Не будетъ намъ такого житья при ней, не будетъ...

— Кому это вамъ?

— Всѣмъ, родненькій, всѣмъ.

— А, это тутъ толки пошли, пересуды, догадки? Всполошилось болото, заквакали всѣ?

— Всѣ, благодѣтель, всѣ, Наташа вонъ плачетъ, рыдаетъ. Дашенька слезы льетъ изъ голубыхъ очей, клюшница мнѣ на завтракъ ватрушечки не дала: не до тебя, говоритъ, горюнъ; теперь бѣглую, говоритъ, жену ублажать да откармливать будемъ...