Читаем без скачивания У подножия вечности - Лев Вершинин

По кивку старика была наполнена белая миска и протянута Ульджаю, но сотник покачал головой, отказываясь от овечьей пищи, хлопнул в ладоши и приказал: дать мяса!

А ряды черных значков растут; их уже четыре, и старик рисует пятый, дополняя нарисованное прерывистыми линиями; он и не глядит на подставку: пальцы трудятся сами по себе, не нуждаясь в надзоре. И это удивительно, это волшебное самых странных чар; ведь чудесные штрихи высохнут, и оживут, и заговорят, и будут жить отныне и всегда, подсказывая и напоминая; мудрость их будет несравнима с мудростью человека, ибо человек смертей, а знаки эти древнее самих звезд. Это – неподдельное волшебство, и старец кажется Ульджаю настоящим алмысом, куда более могучим, чем тот, полуголый, размахивающий сейчас мечами у входа в шатер на потеху столпившимся черигам.

Глядя на закутанного в желтый шелк отрешенно-сосредоточенного старика, Ульджай склоняет голову, отдавая должное мудрости и даже не смея пытаться угадать: о чем думает старец?

– А цзиньши[49] Мао Линь думает о коллеге Бань Гу и порицает усопшего, ибо, добровольно прервав нить своей бесценной жизни, коллега лишил Поднебесную лучшего из каллиграфов, одного из немногих в совершенстве владевших искусством письма чжуань;[50] эти иероглифы, что на бумаге, покажутся пристойными лишь новичку, и двадцати лет не продержавшему в руках кисть. Они гадки, они уродливы – и нет уже дорогого коллеги Бань Гу, чтобы переписать изящным летучим почерком немудреные мыслишки ученика учеников в воинском деле, недостойного последователя великого Сунь Цзы,[51] чье смешное имя – Мао Линь.

Ах, добрый Бань Гу! Вы сказали: «Поднебесная гибнет, и я не желаю пережить ее…»; Вы сказали так и, уединившись, накинули шелковый шнур на шею, а в предсмертном письме Вашем написано: «…считая Вас другом, не предполагал в сердце друга склонности к измене…»; Вы думали уязвить ничтожного Мао, но были не правы, ибо северный варвар, преступивший пределы Поднебесной, ненадолго сохранит верность диким законам степей. Пришедшие растворятся, приняв традицию и обычай, а власть останется властью, и потому должно служить власти, пусть даже отвратительно потной, тем самым приближая приобщение ее к вершинам разума; а растрепанные духи Севера быстро поймут красоту и пользу прически, поселившись в лаковых покоях Чжуннанхая……[52] Кисточка прерывает бег.

– Осмелюсь задать вопрос высокочтимому командующему, – почти шепчет старец. – Обнаружены ли в округе селения?

Ульджай качает головой:

– Нет, почтенный. Это безлюдные места.

– Весьма прискорбно.

– Но в домах под стенами были взяты пленники! – поторопился добавить Ульджай.

Одобрительный кивок всколыхнул реденькую бородку.

– Похвально. На помощь какого числа местных жителей может рассчитывать глупый неумеха?

Быстро сосчитать и ответить нелегко, но эти глазки не терпят промедлений, они властнее глаз Бурундая. Почти двадцать десятков были взяты с налета; некоторых Урусов убили сразу, в назидание остальным, еще нескольких позже, в подтверждение строгости. Многих ли съел мороз?

– Четыре десятка мужчин, из них половину с бородами, поднимут чериги со снега по первому слову почтенного старца…

На всякий случай Ульджай называет меньше, чем может оказаться; так будет лучше. Но старик разгадывает нехитрую уловку; он щурится, и в улыбке его – одобренье.

– Этого вполне достаточно, могучий. «Пять лепестков сливы» гласят: довольствуясь немногим, обретешь желанное, стремясь к излишнему, утратишь полученное…

Он снимает с подставки говорящий лист и прикалывает другой, пока еще чистый, как невеста в день смотрин. Кисть припадает к тушечнице и пьет, готовясь продолжить благородный труд.

– Ииии-й-яааа! – доносится из-за полога.

И, взбудораженные бессмысленным воплем, вновь подползают грустные мысли. Цзиньши сожалеет о себе, лишенном семьи; город горел, и косматые всадники метались по улицам, и порядок войны предполагал, что девицы Мао, и внучка, и почтенная госпожа супруга станут добычей; так и случилось, и это было невыносимо больно, но и справедливо, ибо война послана в пять стран света могучим Тяньпыном,[53] и не смертным отменить ее; затем и надлежит упорно трудиться, чтобы грабитель прекратил разбой и ощутил себя властью, взимающей налоги… А для этого ему нужно показать, что такое настоящая власть.

– Ииии-й-й-яааа!

Не удержавшись на кончике кисти, черная капля туши упала, запятнав непорочность бумаги.

Длинный ухоженный ноготь приподнялся, слегка щелкнул в гонг, и мгновенно, словно пройдя сквозь полог, в шатре возник клешнерукий.

– Лю, твое пустое тщеславие мешает сосредоточиться и достойно осуждения. Накажи себя…

Не поняв ничего из короткого щебета, Ульджай поразился тьме, павшей на лицо бритоголового.

– Впрочем, не надо. В том, что ты таков, моей вины больше.

И глаза человека-алмыса засияли. Он рухнул ничком, коснулся губами пушистого ковра – и сгинул.

Снаружи, расходясь, недовольно заворчали чериги.

…Да, горе одинокой старости, и вдвойне горько, если не придут на могилу ученики, не воскурят благовония, почтительно радуя наставника успехами в продолжении его дел. Где птенцы моего гнезда? Их нет. Чжу-Семирукий остался навеки в дымных развалинах Учана; Вэй и Хуа легли на плаху, купив жизнью своей жизнь варварского наместника; безвестно сгинул с отрядом во тьме вылазки Тигренок Дэн, а Ван Цаопи, любимейший и неблагодарный, проклял учителя, не пожелав довериться и следовать за ним. И только глупый Лю остался обогреть старость. Было сказано ему: наука возглавлять – не искусство биться, она не терпит небрежных к разуму; избирая путь к совершенству, гляди ввысь. Он же предпочел смотреть вдаль и теперь легко пробивает кулаком речной лед, желая напоить цзиньши студеной водой, но учеником ему уже не быть никогда, только прислужником.

Впрочем, он неукротим и предан…

Набрасывая необходимое, Мао Линь наблюдал сквозь спутанные брови за чеканным лицом Ульджая.

…О варвары северных степей, горе Поднебесной и счастье ее; их юная кровь в дни упадка и слабости разбавляет загустевший багрянец в жилах детей Чжунго[54] и бодрит угасающий дух! Как он ел, этот юный дикарь, как разгрызал белую кость желтыми зубами, неопрятно глотая жир! Он – зверь, и это хорошо, ибо он еще и человек. Лицо варвара отмечено печатью ума и власти; такие, как он, – хорошее приобретение, и спустя век потомки их станут гневно отрицать родство с дурно пахнущими наездниками. Он похож на Ван Цаопи, бедный грязный мальчик, и я не отказал бы ему в уроках победы… Увы! слишком коротка жизнь, и долго еще ждать всходов: только внук внука этого юноши освоит премудрость четырех сокровищ кабинета ученого[55] и, глотая на досуге душистый чай, будет с тревогой смотреть на север…