Читаем без скачивания Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

В дни приемов у себя дома от четырех до шести матроны Атланты пребывали в непрерывном трепыхании и страхе, как бы Мелани и Скарлетт не явились и не застали у них в гостиной Индию и преданных ей родственников.

Из всей семьи больше всего страдала тетя Питти. Именно Питти, всегда стремившаяся к тому, чтобы уютно жить в окружении любящих родственников, и сейчас готовая служить и вашим и нашим. Но ни те, ни другие, не допускали этого.

Индия жила с тетей Питти, и если Питти встанет на сторону Мелани, как ей бы хотелось, Индия тут же уедет. А если Индия уедет, что станется тогда с бедненькой Питти? Она же не может жить одна. Ей пришлось бы тогда либо поселить у себя чужого человека, либо заколотить дом и переехать к Скарлетт. А тетя Питти смутно догадывалась, что капитану Батлеру это может не понравиться. Или же ей пришлось бы поселиться у Мелани и спать в крошечной каморке, которая служила детской для Бо.

Питти не слишком обожала Индию – она робела перед ней: уж очень Индия была сухая, жесткая, непреклонная в суждениях. Но она позволяла Питти сохранять уютный образ жизни, а для Питти соображения личного комфорта всегда больше значили, чем проблемы морали. Так что Индия продолжала жить у Питти.

Однако ее присутствие в доме превратило тетю Питти в центр бури, ибо и Скарлетт и Мелани считали, что она стала на сторону Индии. Скарлетт решительно отказалась увеличить содержание Питти, пока Индия находится под одной с ней крышей. Эшли же каждую неделю посылал Индии деньги, и каждую неделю Индия молча гордо возвращала чек – к великому огорчению и испугу Питти. С деньгами в красном кирпичном доме было бы совсем плохо, если бы не дядя Генри, хотя Питти и унижало то, что приходится брать деньги у него.

Питти любила Мелани больше всех на свете, за исключением себя самой, а теперь Мелани держалась с ней холодно и вежливо, как чужой человек. Хотя она жила, по сути дела, на заднем дворе тети Питти, она ни разу не прошла через изгородь, а в свое время бегала туда-сюда по десять раз в день. Питти заходила к ней, и плакала, и изливалась в любви и преданности, но Мелани всегда отказывалась что-либо с ней обсуждать и никогда не отдавала визитов.

Питти прекрасно понимала, чем она обязана Скарлетт, – по сути дела, жизнью. В те черные дни после войны, когда Питти встала перед выбором – либо принять помощь брата Генри, либо голодать, именно Скарлетт взялась вести ее дом, кормить ее, одевать, именно благодаря ей могла тетя Питти высоко держать голову в атлантском обществе. Да и после того, как Скарлетт вышла замуж и перебралась в собственный дом, она была – сама щедрость. А этот страшный таинственный капитан Батлер… после того как он заходил к ней со Скарлетт, Питти не раз обнаруживала у себя на столике новенький кошелек, набитый банкнотами, или в шкатулке для шитья – кружевной платочек, завязанный в узелок, а в нем – золотые монеты. Ретт всякий раз клялся, что понятия ни о чем не имеет, и без обиняков заявлял, что это наверняка от тайного поклонника – не иначе как от шаловливого дедушки Мерриуэзера.

Да, Мелани дарила Питти свою любовь, Скарлетт дарила обеспеченную жизнь, а что дарила ей Индия? Ничего, кроме своего присутствия, которое избавляло Питти от необходимости нарушить приятное течение жизни и самой принимать решение. Все это было очень грустно и так бесконечно вульгарно, и Питти, которая в жизни не приняла ни одного решения, махнула на все рукой – пусть идет, как идет, однако же проводила немало времени в безутешных рыданиях.

В конце концов кое-кто искренне поверил в то, что Скарлетт ни и чем не виновата, – поверил не из-за ее личных достоинств, а потому, что этому верила Мелани. Иные поверили с оговорками, но были любезны со Скарлетт и посещали ее, потому что любили Мелани и хотели сохранить ее любовь. Сторонники же Индии лишь холодно с нею раскланивались, а некоторые даже открыто грубили. Эти последние ставили Скарлетт в неловкое положение, раздражали, но она понимала, что если бы Мелани так быстро не пришла ей на помощь, весь город был бы сейчас против нее, она бы стала изгоем.

Глава LVI

Ретт отсутствовал целых три месяца, и за все это время Скарлетт не получила от него ни слова. Она не знала ни где он, ни сколько продлится его отсутствие. Она даже понятия не имела, вернется ли он вообще. Все это время она занималась своими делами, высоко держа голову и глубоко страдая в душе. Она не очень хорошо себя чувствовала, но, побуждаемая Мелани, каждый день бывала в лавке и старалась хотя бы внешне поддерживать интерес к лесопилкам. Впервые лавка тяготила ее, и хотя она принесла тройной доход по сравнению с предыдущим годом – деньги так и текли рекой, – Скарлетт не могла заставить себя интересоваться этим делом, была резка и груба с приказчиками. Лесопилка Джонни Гэллегера тоже процветала, и на лесном складе без труда продавали все подчистую, но что бы Джонни ни говорил и ни делал, все раздражало ее. Джонни, будучи, как и она, ирландцем, наконец вспылил от ее придирок и, пригрозив, что уйдет, произнес на этот счет длинную тираду, которая кончалась так: «На этом я умываю, мэм, руки, и проклятье Кромвеля да падет на ваш дом». Чтобы утихомирить его, Скарлетт пришлось долго и униженно перед ним извиняться.

На лесопилке Эшли она не была ни разу. Не заходила она и в контору на лесном складе, если могла предположить, что он там. Она знала, что он избегает ее, знала, что ее частое присутствие в доме по настоятельной просьбе Мелани было для него мукой. Они никогда не оставались вдвоем, ни разу не говорили, а ей не терпелось задать ему один вопрос. Ей так хотелось знать, не возненавидел ли он ее, а также что он сказал Мелани, но Эшли держался от нее на расстоянии и беззвучно молил не заговаривать с ним. Ей было невыносимо видеть его лицо, постаревшее, измученное раскаянием, а то, что его лесопилка каждую неделю приносила лишь убытки, тем более раздражало ее, но она молчала.

Его беспомощность выводила ее из себя. Она не знала, что он мог бы сделать, чтобы улучшить положение, но считала, что он должен что-то сделать. Вот Ретт – тот непременно что-то предпринял бы. Ретт всегда что-то предпринимал – пусть даже не то, что надо, – и она невольно уважала его за это.

Теперь, когда злость на Ретта и его оскорбления прошли, ей стало недоставать его, и она все больше и больше скучала по нему по мере того, как шли дни, а вестей от него не было. Из сложного клубка чувств, который он оставил в ней, – восторга и гнева, душевного надрыва и уязвленной гордости, – родилась меланхолия и, точно ворон, уселась на ее плече. Она тосковала по Ретту, ей недоставало легкой дерзости его анекдотов, вызывавших у нее взрывы хохота, его иронической усмешки, которая сразу ставила все на свои места, не давая преувеличивать беды, – недоставало даже его издевок, больно коловших ее, вызывавшие злобные реплики в ответ. Больше же всего ей недоставало его присутствия, недоставало человека, которому можно все рассказать. А лучшего слушателя, чем Ретт, и пожелать было трудно. Она могла без зазрения совести, даже с гордостью, рассказывать ему, как ободрала кого-нибудь точно липку, и он лишь аплодировал ей. А другим она не могла даже намекнуть на нечто подобное, ибо это лишь шокировало бы их.

Ей одиноко было без Ретта и без Бонни. Она скучала по малышке больше, чем могла предположить. Вспоминая последние жестокие слова Ретта об ее отношении к Уэйду и к Элле, она старалась заполнить ими пустые часы. Но все было ни к чему. Слова Ретта и поведение детей открыли Скарлетт глаза на страшную, больно саднившую правду. Пока дети были маленькие, она была слишком занята, слишком поглощена заботами о том, где достать денег, слишком была с ними резка и нетерпима и не сумела завоевать ни их доверие, ни любовь. А теперь было слишком поздно или, быть может, у нее не хватало терпения или ума проникнуть в тайну их сердечек.

Элла! Скарлетт крайне огорчилась, поняв, что Элла – неумная девочка, но это было именно так. Ее умишко ни на чем не задерживался – мысли порхали, как птички с ветки на ветку, и даже когда Скарлетт принималась ей что-то рассказывать, Элла с детской непосредственностью прерывала ее, задавая вопросы, не имевшие никакого отношения к рассказу, и прежде чем Скарлетт успевала дать пояснения, забывала, о чем спрашивала. Что же до Уэйда… возможно, Ретт прав. Возможно, мальчик боится ее. Это казалось Скарлетт странным и обидным. Ну, почему сын, единственный сын, должен бояться ее? Когда она пыталась втянуть Уэйда в разговор, на нее смотрели бархатные карие глаза Чарлза, мальчик ежился и смущенно переминался с ноги на ногу. А вот с Мелани он болтал без умолку и показывал ей все содержимое своих карманов, начиная с червей для рыбной ловли и кончая обрывками веревок.

Мелани умела обращаться с детишками. Тут уж ничего не скажешь. Ее Бо был самым воспитанным и самым прелестным ребенком в Атланте. Скарлетт куда лучше ладила с ним, чем с собственным сыном, потому что маленький Бо не стеснялся взрослых и, увидев ее, тут же, без приглашения, залезал к ней на колени. Какой это был прелестный блондинчик – весь в Эшли! Вот если бы Уэйд был как Бо… Конечно, Мелани могла так много дать сыну потому, что это было ее единственное дитя, да к тому же не было у нее таких забот и не работала она, как Скарлетт. Во всяком случае, Скарлетт пыталась таким образом оправдаться перед собой, однако элементарная честность вынуждала ее признать, что Мелани любит детей и была бы рада, если бы у нее был их десяток. Недаром она с таким теплом относилась к Уэйду и ко всем соседским малышам.