Читаем без скачивания Жизнь Никитина - Владимир Кораблинов

Между тем мы уже приблизились к дому Михнева и я, еще раз поблагодарив моего спасителя, стал откланиваться. «Подождите, – сказал Николай Иваныч. – Мне хочется защитить репутацию Гоголя… Зайдемте на минуту, я дам вам кое-что из его произведений». С этими словами он взял меня за руку и ввел в дом. Словно в волшебном сне, я следовал за ним через несколько комнат, убранство которых мне, выросшему в деревенской простоте, показалось роскошным. Картины в позолоченных рамах, ковры, блистающие черным лаком фортепьяны – все виделось мною впервые и поражало своим необычным великолепием. Он ввел меня в кабинет, где стояли большой письменный стол, ковровый диван и два кресла; все стены были заняты книжными полками. «Вот, – сказал он с усмешкой, подавая мне небольшой томик, – это и есть тот самый безнравственный Гоголь, сочинения которого так не нравятся вашему учителю». – «Не знаю, как и благодарить вас», – взволнованно и смущенно пробормотал я. «Полноте, – перебил меня Второв, – к чему эти благодарности? Вы мне кажетесь приятным молодым человеком, и я рад доставить вам наслаждение знакомством с величайшим из русских писателей».

Не помня себя от счастья, выскочил я на тихую ночную улицу, прижимая к груди драгоценную книгу. «Где ты пропадал? – воскликнула Пашенька, увидев меня. – На дворе ночь, тебя нету… Мало ли недобрых людей в городе! А ведь я за тебя ответчица…» Я сказал, где был, – она так и села: «Ах, батюшки! Вот что значит – сюртучок-то новый!» – «Да уже это верно, что – сюртучок!» – засмеялся я, вспомнив, как Ступа держал меня за ухо и срамил перед всем честным народом».

«Гоголя проглотил за один день. Боже мой, боже мой! Что за писатель! Голова кружится – столько чудных образов пронеслось перед очами, какая дивная музыка слов! Я никогда не думал, что можно так писать прозою. Нет, „Повести Рудого Панька“ – это не проза, это – чистейшая поэзия. Это выше поэзии! Но где же безнравственность? Порицать и чернить такого писателя, как господин Гоголь, – вот безнравственность! Вот, действительно, низость!»

«На уроке словесности слушал сонное зуденье лектора, восхвалявшего пустые и бессмысленные стихи из „Чесменского боя“:

Сие Россия вся, срацины, вам речет,Но тигр, рассвирепев, на страшный меч течет.

Некто Миротворцев Козьма, наш ученик, спросил: что такое срацины? Лектор усмотрел в вопросе непристойность, и Козьма был выпорот».

«Робкое перо мое вяло тащится по бумаге, не в силах живописать восторг души моей при воспоминании вчерашнего. Где взять мне яркие краски, звонкие слова? Тут был бы более приличен стих крылатый, звучная рифма, язык поэзии. Но слаб, немощен есмь в сочинении стихов, опыты мои плачевны: не огнь священного жертвенника, а только лишь скудное, тусклое мерцание наподобие деревенской лучины. Что ж! Не всякому смертному дана власть над словом поэтическим. Следственно, друг Ардальон, порядочной прозой хотя бы попытайся изложить события, происшедшие вчера.

Одевшись самым тщательным образом, отправился я в дом напротив с целию вернуть владельцу прочитанную книгу. Меня проводили в кабинет Николая Иваныча. Он сидел спиною ко мне на ручке кресла и оживленно говорил, обращаясь к франтоватому господину, лежащему на диване: «Поймите же, мон шер, что мы смешны в своих стремлениях наставить Никитина. Александр Петрович тянет в одну сторону, мы с вами – в другую… Теперь вот еще вмешивается граф и этот столичный паяц, чиновник особых поручений от поэзии…»

Все это я услышал, замешкавшись в дверях кабинета, не решаясь войти в сие святая святых. «К вам пришли», – указывая на меня, сказал господин, лежащий на диване. «Ах, Ардальон Петрович! – приветливо воскликнул Второв, соскочив с кресла и идя мне навстречу. – Вы, верно, книжку принесли? Ну-с, что скажете о безнравственности Гоголя?» Лукаво смеясь, он обнял меня за плечи и представил господину на диване: «Сосед мой, Ардальон Петрович Девицкий». – «Весьма приятно-с, – господин лениво приподнялся с дивана и, близоруко щурясь, протянул мне большую мягкую ладонь. – Придорогин Иван Алексеевич». Меня впервые величали по имени-отчеству, и я, конечно, смутился, неуклюже шаркнул и как-то так неловко повернулся, что задел носком сапога ковер и чуть не загремел наземь. «Но почему же Гоголь безнравственный?» – удивленно спросил Придорогин. «Сделайте одолжение, Ардальон Петрович, – обратился ко мне Второв, – расскажите Ивану Алексеичу…»

Сперва сбивчиво, но затем смелея все более, я рассказал о наших училищных наставниках, почитающих литературу российскую от Феофана Прокоповича до Державина и не далее, аттестуя позднейших писателей как людей безнравственных и низких. «Вот вам прелести духовного образования!» – засмеялся Николай Иваныч. «Помилуйте! – вскричал Придорогин, вскакивая с дивана. – Чему вы смеетесь, мой друг? Тут не смеяться – рыдать надобно… Mon dien![4] Именно – рыдать! Подобное невежество через журналы, через печать надобно клеймить!» – «Ах, милый мой фантазер! – сказал Второв. – Журналы! Словно вы забыли о цензуре… На днях из Петербурга писали мне, что задержано четвертое издание „Конька-горбунка“ – и знаете за что? Цензор Клагин сказал: „В сей сказке излагаются несбыточные происшествия и крамольные мысли противу религии и властей предержащих“. Каково? Кто ж вам позволит обличать духовные учебные заведения?»

Между тем в кабинете появились еще два лица: благообразный старик с полуседою бородой, одетый довольно щегольски, и другой – в полковничьем мундире с золотыми пуговицами, толстый и важный. Это были воронежский купец Михайлов и инженер Нордштейн. В кабинете сделалось тесно (особенно много места занимал Нордштейн), и Николай Иваныч пригласил всех в гостиную. Там встретила нас хозяйка дома; гости подходили к ней и целовали ручку. Я не знал, как мне поступить, и, шаркнув, неловко поклонился. «Ах, вот это кто! – улыбнулась она. – Боже, как же вы повзрослели! Совсем кавалер!» От сих слов я и вовсе смешался, и уж не знаю, что сталось бы со мною, если б в эту минуту в гостиную не вошел довольно высокий, красивый мужчина в черном сюртуке, с небрежно, как бы наспех повязанным галстуком. Придорогин шумно бросился к нему: «Иван Савич! Наконец-то… Экой ты, братец! Мы тебя ждем, а ты…» «Для вас, мой друг, добрые вести, – сказал Второв, пожимая руку вошедшему. – Граф пишет мне, что готов издать на собственные средства сборник ваших стихов…»

Я понял, что передо мною – Никитин».

Слава

О Никитине заговорили во всех, даже едва грамотных слоях общества, стихотворение переписывалось во множестве экземпляров и распространялось далеко за пределы Воронежа и даже губернии