Читаем без скачивания Снежный великан - Сьюзан Креллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот человек.
Он поддерживал его и шепотом заставлял шагать по снегу в покрывшихся льдом носках — сначала один скрипучий шаг, потом еще один (как же ужасно болят пальцы на ногах, но дальше, надо идти еще дальше, мы справимся!). Внезапно Адриан начал падать, но так и не упал: кто-то крепко держал его двумя руками, а потом без слов осторожно втолкнул в размытую перед глазами кухню и сразу же вслед за этим в гостиную. Он помог Адриану лечь на диван и закутал его во все одеяла, имевшиеся в доме, — их было бесчисленное множество. И Адриан невольно подумал о дурацких картинках на упаковках продуктов: десять кружочков ветчины на одном-единственном ломтике ржаного хлеба.
Много, много одеял.
Хотя в этом не было ничего удивительного. Отец Адриана всегда во всем перебарщивал.
ГЛАВА 15
Адриан лежал на диване под тяжелыми шерстяными одеялами, но все равно мерз; кроме холода, он ничего больше не чувствовал — «Битва титанов. Метр девяносто против рождественского мороза». Он слышал и видел все, что происходило вокруг, но это никак не относилось к его миру: молчаливый отец, тщетно пытавшийся растереть ему руки, мать, которая откуда-то появилась в гостиной и сразу же начала плакать, постоянно восклицая «Нет!» и «Что случилось?» — и снова отец, впервые в жизни рявкнувший на нее:
— Прекрати! Завари чай и насыпь в него побольше сахара, парню нужен сладкий горячий чай, а пока вода закипает, позвони доктору — и все, больше ничего не нужно! Прежде всего сейчас не надо задавать ему никаких вопросов, понятно?
Как в тумане Адриан увидел, что мать сразу перестала плакать, а отец принялся молча растирать ему ступни, которые все еще пылали, словно в них вонзались сотни острых лезвий; Адриану показалось, будто вся кровь в нем замерзла, и в какой-то момент он отключился.
Он снова пришел в себя, когда отец слегка потряс его за плечо, чтобы напоить из ложечки приторно-сладким чаем. Горячий напиток разъедал холодное тело Адриана, но никак не мог согреть его — он по-прежнему мерз под грудой теплых одеял и чувствовал огромную усталость.
Позднее, когда он снова закрыл глаза, он услышал голос врача, измерившего ему давление и пульс: «Ванну позже, сейчас ни в коем случае!», «Ноги не растирать!», «Наблюдать!». Медленно, очень медленно становилось теплее — и он снова заснул, и снова проснулся, и…
— Который час? Уже утро?
Потом он услышал, как отец сказал:
— Пойдем. Крепче держись за меня! Я помогу тебе.
Адриан позволил ему поднять себя и отвести в ванную комнату мимо потерявшей дар речи матери. А потом произошло самое неприятное, что он вообще мог себе представить, — он бы никогда этого не допустил, если бы не был таким слабым, никогда в жизни! Но он был просто не в силах сопротивляться. Изможденный, с затуманенным сознанием, он наблюдал за тем, как отец раздевал его: сначала стянул свитер, потом джинсы и наконец трусы — и вот Адриан остался в чем мать родила, абсолютно голый.
Неожиданно он почувствовал, что холод снова отступил, — теплые толстые пальцы отца точно легли между ребрами Адриана, и он вдруг понял, как сильно похудел за последние недели.
Все это время он ел только самое необходимое, в основном по вечерам и по выходным, когда находился под присмотром родителей. Он постоянно куда-то спешил, и его худоба не вызывала у окружающих подозрений — ведь никто не замечает, когда и без того тощий человек теряет вес. Но сейчас… сейчас отец впервые почувствовал выпирающие ребра сына, но ничего не сказал, мягкий и вспыльчивый человек-медведь. Вместо этого он помог ему улечься в ванну и присел на ее край.
После купания он поспешно вытер Адриана насухо и надел на него тесноватую пижаму с застиранным Суперменом, которую приготовила мать. Адриан ощутил запах стирального порошка и почувствовал себя в безопасности — совсем маленьким, ребенком. И постельное белье, на которое его вскоре уложили, тоже пахло детством, младенчеством; он заметил, что отец расстелил гимнастический коврик, достал одеяло и улегся рядом с его кроватью. А потом Адриан отключился и вскоре вновь очнулся снова и снова он проваливался в беспокойный сон и возвращался из него.
Когда Адриан окончательно проснулся от резкой боли в горле, в комнате было светло: по-видимому, новый день уже давно был в разгаре. И тогда Адриан увидел это. Эту картину.
Эту прекрасную картину, от которой можно было умереть со смеху.
И что-то тревожное и теплое наполнило его душу — так бывало, когда он слышал на улице завывание сирены и мысленно направлял машины «Скорой помощи» в противоположную от своего дома сторону.
Эта незабываемая картина.
На полу рядом с кроватью лежал не только отец — теперь родители были в полном составе: две упавшие фигурки, оберегавшие ночной сон своего сына, тихо дышавшие и громко храпевшие, — здесь, в комнате, и там, в рождественских яслях. Отец положил руку на талию матери; в ночной рубашке в цветочек, она высунула из-под одеяла бледную ногу в теплом шерстяном носке — из них двоих именно она громко храпела, приоткрыв рот. Спутанные волосы падали ей на лицо, и она выглядела далеко не красавицей.
И тем не менее.
Адриан знал это.
Никогда, ни разу в жизни, его мать не была ему так дорога, как в это холодное зимнее утро.
ГЛАВА 16
Легкие Адриана продержались еще два дня, а потом сдались, громко и болезненно. После самой холодной ночи в своей жизни он все время оставался в постели — казалось, силы окончательно покинули его. Время от времени он пытался встать, но его ноги всякий раз подкашивались.
Мужество сделать один шаг.
Оно тоже подкосилось.
Часто у его кровати кто-то сидел, в основном отец, который просто находился рядом или кормил сына сухариками, или печатал что-то на своем ноутбуке, ошибочно полагая, что Адриан его не слышит. Родители отложили приготовление рождественского жаркого, утверждая, что после праздника гуси все равно кажутся намного вкуснее. Из уст отца, любившего хорошо поесть, эти слова звучали как хитроумная ложь, но у Адриана не было сил, чтобы посмеяться над ним.
Температура появилась не сразу. Сначала у Адриана заболело горло и ему стало трудно глотать, и только потом его охватил жар; кроме того, начался лающий кашель, от которого разрывалась грудь.
— Мой мальчик, — снова
