Читаем без скачивания В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

У Янины ни темперамента, ни ментальности революционерки нет. Она сформировалась под влиянием наставников-позитивистов, которые проповедовали терпеливую работу во имя будущего. Была обязана своим учителям горячим патриотизмом и требованием гражданской активности. Однако к аскетизму склонности не испытывала, любила красивую жизнь, изысканные туалеты, изящные вещи, путешествия и отказываться от своих увлечений ради всеобщего блага никак не намеревалась. Патриотические мечты выражались ею в довольно восторженном виде, правда, характерном для ее эпохи. На педагогических занятиях, которые она вела с детьми своих родственников, она говорила маленьким племянницам: «Когда Польша воскреснет, мы все наденем белые платья, распустим волосы, на голове у нас будет венок из цветов, и мы станцуем танец радости. А после будем стараться сделать все возможное, чтобы наша отчизна стала самой красивой и счастливой страной в мире». Макс и Камилка считали, и не без оснований, что такое ее представление о будущем чересчур туманно.

Пассажирский поезд отходил в Петербург в 12.33 ночи по варшавскому времени. В Петербурге пересадка на другой поезд — до Нижнего Новгорода. Там путь по железной дороге заканчивался. Отсюда следовало плыть пароходом до Казани, далее вверх по Каме до Перми, губернского центра Восточной Сибири. Провожал ли кто-нибудь Макса на вокзал? Когда в Сибирь увозили осужденных, на перроне обычно собирались толпы родственников, друзей, товарищей. Отъезжавших снабжали напутствиями, советами, давали на дорогу гостинцы, получали последние поручения. Еще раньше, в тюрьму, мать отправила Максу теплую одежду, лакомства на дорогу, деньги, запасы продовольствия. Но главный багаж молодого человека составляли книги. В основном — из области точных наук Он вез с собой более ста томов. А перед отъездом оставил семье целый список названий специальных журналов по астрономии и физике с просьбой их выписывать и доставлять ему в ссылку. Оттуда каждые два дня он высылал свои научно-популяризаторские статьи в варшавский «Вшехсьвят». Сегодня и вообразить невозможно, чтобы правящий режим столь любезно обходился со своими лютыми врагами.

Станислав Горвиц, около 1901 г.

Юлия не успела прийти в себя после расставания с Максом, как из Лейпцига пришло трагическое известие. Самый младший, любимый Стась, покончил с собой. Ему едва исполнилось двадцать. «Почему? Почему?» — без конца повторяли все один и тот же вопрос. «Зачем?» — кричала в отчаянии мать, пока не потеряла сознания. И уже никогда не оправиться ей после пережитого несчастья. И невыясненными останутся обстоятельства самоубийства. Юношу похоронили на лейпцигском кладбище. Его могила, на которой был поставлен памятник с датами его рождения и смерти, содержалась в полном порядке, ее регулярно навещали родственники вплоть до начала Второй мировой войны. Ныне, наверное, и следов ее не сыскать.

Может, семейная легенда немного приукрашивала образ Стася, а может, и впрямь он был таким обаятельным? Но в воспоминаниях Стась — необыкновенно добрый, чуткий и благородный юноша. Он очень помогал матери в ее бесчисленных хлопотах, связанных с оформлением документации на дом по Крулевской. Всегда думал о других, никогда о себе. Ни один из членов семьи ни разу не вступил с ним ни в какой спор — он всегда готов был уступить. Если у кого-то случалась неприятность, он первый приходил на помощь. С редкой деликатностью помогал бедным и обездоленным. Некрасивой и всеми пренебрегаемой портнихе пани Людвике украдкой клал на швейную машинку букетик фиалок. Навещал старых и скучных родственников, о которых все давно позабыли. Близкие его обожали. У него было много друзей. Он любил — и взаимно — милую девушку. Так почему же? Зачем?

Моя бабушка по поводу его смерти испытывала до конца жизни угрызения совести. Закончив гимназию, Стась ей признался, что не хочет уезжать из дома, он мечтал стать садовником и надеялся, что сестра поддержит его мечту перед матерью. А она, вместо того чтобы внимательно выслушать его аргументы, начала упрекать его в отсутствии честолюбивых устремлений и так долго доказывала, что сумела, как ей казалось, убедить его в том, что он слишком занижает собственную планку.

Была ли в том ее действительная вина? Или она сама стала жертвой непререкаемого для их дома железного правила, по которому высшее, к чему надо стремиться в жизни, — это интеллектуальные завоевания? Настойчивое требование развиваться, формировать себя, чтобы оставить по себе след умственного труда, передавалось из поколения в поколение. Поначалу, в молодости, это жутко раздражало, но с годами все больше понималась польза. И все же абсолютизация этих требований граничила подчас с жестокостью. Мерить всех одной меркой, не замечать чудесных различий, страхов, не учитывать, что у возможностей есть свои пределы, а давление нетерпеливых ожиданий: «Когда же ты наконец блеснешь, прославишься, покажешь, на что способен?» — все это не могло не парализовать и порождало комплексы, приводило к срывам, депрессиям. Не подобное ли произошло со Стасом? Или в том был повинен Zeitgeist[46], который нашептывал слабым и впечатлительным, что они не выдержат мучений, какие им преподнесет Судьба, и уговаривал выйти из игры. Тогда среди молодых людей прошла волна самоубийств. Сколько из них ощущали на себе иррациональную, как им представлялось, боль и потрясения? Может, в этом уже таились неясные предчувствия? В 1939 году ему исполнилось бы пятьдесят восемь лет. И он был бы уничтожен немцами, как его старший брат Лютек, такой же кроткий, беспомощный перед жизнью и лишенный витальной силы, свойственной другим членам семьи.

Отчаяние матери усиливало сознание, что ее система воспитания потерпела крах. Она так старалась выпустить в свет своих мальчиков и девочек сильными и психически выносливыми. А потому нещадно искореняла всякого рода проявления в них подавленности и слабости. Все они отлично усвоили ее требования. Кроме одного, младшенького. Бесспорным утешением стали для нее преданность и забота, с какими окружили ее теперь все остальные дети. Трогательной была их безграничная любовь к матери — суровой, деспотичной, не склонной к выражению чувств.

После смерти Стася она вдруг утратила весь свой пыл и оптимизм, близкие, чувствуя свою ответственность за нее, старались всем возможным вывести ее из оцепенения. Флора и Гизелла проводили с ней вечера, Роза звала в Париж, Генриетта — в Вену. Вот и моя будущая бабушка, невзирая на траур, решила ускорить венчание с Якубом Мортковичем в надежде, что столь важное событие отвлечет мать и вернет былую жизнерадостность.