Читаем без скачивания Т-а и-та - Лидия Чарская

— Отчего я такая несчастная, одинокая? — лепечет про себя Заря. — Нет, лучше уж умереть, как умерла Катя Софронова… — Ведь если умрет она, Заря, поставят ее здесь, в этой самой круглой комнате, среди зеленых латаний и мирт.

Теперь, когда Заря смотрит сквозь стеклянную дверь, ей кажется, что она видит облитый лунным светом гроб среди белой круглой комнаты, а на высоко поднятых подушках — восковое мертвое личико, свое или Катино, — она разобрать не может.

Видение это настолько явственно, что она начинает дрожать. Холодный пот выступает у ней на лбу. Сердце замирает в груди… Дрожит хрупкое тельце…

— Не надо смотреть, не надо, а то, Бог знает, что еще почудится потом, — зажмуривая глаза, говорит сама себе Заря и быстро поворачивается спиной к окну. С облегченным вздохом раскрывает она глаза снова и… — о ужас! — видит: тонкая темная фигура с черной маской на лице стоит перед ней в зловещем и жутком молчании, как черный призрак смерти.

— Ааа!.. — страшным душу раздирающим криком ужаса, испуга и отчаяния вырывается из груди Зари, и она, вся холодная и трепещущая, отступает к двери.

Этот-то самый крик и был услышан группой выпускных институток в верхнем дортуарном коридоре.

Он же потряс и все существо черной замаскированной фигуры.

— Заря, вы? Успокойтесь, это я. Заря! Смотрите же это я, Баян, Ника Баян… Я снимаю маску.

Действительно, черная маска поднимается на лоб, и из-под нее выглядывает знакомое, дорогое Заре, личико Ники. Забыв весь мир, бросается Ратмирова на грудь Баян и шепчет почти задохнувшись от волнения:

— Ника, дорогая, милая, любимая… О, как вы меня испугали. Я давно вас жду здесь. Я часто стерегу вас около сторожки… Я знаю, вы каждый вечер ходите сюда… Наконец-то, наконец-то дождалась я вас, милая Ника! — и Заря горячо обнимает первоклассницу.

Но руки Баян осторожно освобождаются от этих объятий, и прелестное личико Ники дышит холодом и презрением, когда она, отчеканивая каждое слово, говорит:

— Вы подсматривали за мной. Вы караулили меня. Вы, как сыщик, выслеживали меня, не давали мне ступить ни шагу… Вы не подумали о том, что могли подвести меня. И подведете, наверное, потому что надо быть глухим, чтобы не услышать вашего крика. И за это… За это… Я ненавижу вас, — добавляет безжалостно Баян, глядя в глаза, княжны злыми негодующими глазами.

— Ника! Ника! — лепечет в ужасе Заря.

— Да, да, ненавижу! — с той же безжалостностью подхватывает Ника, — потому что вы этим подводите не только меня, но и всех пас, а больше всего Ефима и Таиточку, ни в чем неповинных… Вы так закричали, что… Что…

Ника не договаривает и быстро опускает маску на лицо.

— Так и есть, идет кто-то… Бегу… Это Ханжа…

Увы! Отступление уже отрезано. Из-за колонны показывается пестрый турецкий капот, а за ним и сама его обладательница, Юлия Павловна Гандурова.

— Кто вы такая? Это вы кричали? — повысив свой и без того высокий голос, спрашивает инспектриса.

Ника, не отвечая ни слова, быстрым прыжком вскакивает на первые ступени лестницы, минуя протянутую было к ее руке костлявую руку, и мчится стрелой наверх. Заря стоит одна, как убитая.

— Ага!.. Ратмирова здесь!.. Что вы делаете тут одна в темноте и кто это был сейчас с вами? — спешит госпожа Гандурова, мелкими шажками приближаясь к растерявшейся воспитаннице.

Заря бледна, как полотно. Синие глаза сверкают отчаянием. Ах, ей все равно что бы ни случилось, сейчас. Пусть наказывают ее, пусть хоть исключают из института. Теперь все потеряно, все пропало для нее. Ника ее презирает… Ника не любит ее, называет сыщиком… Как тяжело! Как безумно тяжело! Она точно не видит искаженного гневом лица инспектрисы. Она не чувствует прикосновения этих костлявых пальцев, клещами впившихся в ее нежную руку. Она не слышит того, что говорит Гандурова ей:

— Кто это был сейчас с вами? Отвечайте, отвечайте тотчас же или будет поздно, — в десятый раз гневно повторяет одно и то же инспектриса.

Но Заря молчит. И лицо ее бледно по-прежнему.

— Ну же. Ответите вы мне? Я жду.

Изо всей силы костлявые руки трясут худенькие плечи воспитанницы. И от этой тряски словно просыпается Заря.

— Вы желаете мне отвечать?

— Что? — чуть слышно срывается с губ Зари и бледное лицо княжны поводит судорогой. Какая-то мысль проносится под ее рыже-красными кудрями, и дрожащие губы произносят помимо воли:

— Покойная Катя Софронова являлась сейчас ко мне.

— Что-о-о?

Руки Гандуровой бессильно скользят вдоль плеч Зари и повисают, как плети. С минуту она молчит, соображая, дерзость или наивность заключались во фразе оброненной княжной. Но бледное, измученное личико и полные испуга и отчаяния глаза последней доказывают, насколько княжна Ратмирова в эти минуты далека от шуток и дерзостей. И сердце инспектрисы неожиданно смягчается.

— Вы не должны были приходить сюда ночью, Ратмирова, — говорит она уже много мягче. — Я знаю, что вы были очень дружны с покойной Катей, и вам приятно взглянуть хотя бы на то место, где находилась дорогая усопшая. Но, дитя мое, на все есть свое время. Ступайте сейчас к себе в дортуар и ложитесь в постель. Хотя теперь и рождественские каникулы, но бродить по ночам строго запрещается… Вот видите, вас напугали, а кто напугал, — не знаю. Я должна буду завтра же навести следствие, кто была эта фигура в маске. Во всяком случае — не Катя. Грешно, мой друг, верить в — привидение. Господь Бог милосердый так мудро создал мир, что мертвые не общаются с живыми. Пойдите же и хорошенько помолитесь и покайтесь в своих грехах и в нарушенном вами правиле нашего прекрасного института. Помолитесь и покайтесь прежде, нежели заснуть.

И долго еще скрипел нудный голос Юлии Павловны над ухом Зари, пока девушка не миновала бесчисленные ступени лестницы и не вошла к себе в дортуар.

Здесь она проворно разделась и, юркнув в хо лодную, остывшую постель, зарылась в подушки и тут только дала волю теснившимся в ее груди рыданиям.

Глава XIII

Как хороша и просторна эта светлая большая комната с большим пушистым ковром, с картинами, развешанными по стенам, со всевозможными безделушками, расставленными на этажерках. А темно-красная оттоманка, покрытая ковром, как удобна она, чтобы чуточку покувыркаться на ней и сделать «кирбитку», то есть, перекувыркнуться несколько раз вниз головой под общий хохот всех этих бесчисленных «тетей»…

Когда Глашу под вечер ее «мама» Земфира и «папа» Алеко привели из сторожки в эту комнату, девочке показалось, что она попала в райские владения. А когда «бабушка» Ника, с помощью «тети» Маши Лихачевой и «дедушки» Шарадзе («Салаце», на языке Глаши) уложили девочку в мягкую чистенькую постель, Глаша даже засмеялась от восторга.

Фрейлейн Брунс должна была приехать только через два дня. И уже четвертые сутки Глаша проводит здесь, в этой комнате, под замком, правда (ключ воспитанницы вытащили из кармана дортуарной Нюши, которая не считала нужным убирать комнату своей «дамы» во время отсутствия той). Таким образом, Глаша находилась здесь в полной безопасности, и старик Ефим мог вздохнуть свободнее за это время ее отсутствия и самым серьезным образом, без малейшей помехи, отдаться своей политике. Он умышленно оставлял дверь своей сторожки открытой настежь, чтобы стать, наконец, выше всяких подозрений со стороны начальства.

Обед и лакомства в эти дни носились в «Скифкину» комнату, а не в сторожку, и Глаша блаженствовала здесь под призором очередной «тети» из выпускных.

Последние не оставляли ее одну ни на минуту. Благодаря каникулярному времени, они могли отдавать поочередно время их общей «дочке». И «дочка» чувствовала себя здесь как рыба в воде. Ее занимали, развлекали, баловали, пичкали конфетами по очереди целый день то одна воспитанница, то другая. И если бы не лишение прогулок на свежем воздухе, (которые никак нельзя было устроить, держа Глашу в Скифкиной комнате, так как, чтобы проникнуть отсюда в сад, надо было бы вести девочку через весь институт), то малютке лучшего и желать было нельзя.

А время все катилось да катилось своим чередом. Кончались праздники, съезжались институтки. И обычные занятия и уроки должны были начаться снова по установленной программе.

Пасмурным, туманным январским утром к зданию Н-ского института подъехали извозчичьи сани. Швейцар, еще одетый по утреннему, без обычной своей красной ливреи, деловито вышел на подъезд и высадил закутанную в платки фигуру.

— Все ли у нас благополучно, Павел? — обратилась к нему с вопросом маленькая женщина.

— Все благополучно. Добро пожаловать, Августа Христиановна.

— А я раньше срока, знаете ли, вернулась из отпуска, Павел; сердце болело все время, думала, не нашалили бы как-нибудь мои проказницы. Просто места не могла себе найти, — говорила фрейлейн Брунс, освобождаясь при помощи швейцара от всех своих теплых платков и шубы.