Читаем без скачивания Роман с пивом - Микко Римминен

Он дернулся и поехал, трамвай то бишь. Маршал плюхнулся в кресло для инвалидов в самом конце салона, изрезанная обивка сиденья устало, но возмущенно зашипела. Жира примостился в следующем ряду, Хеннинен же рухнул ему на руки, у него явно начались проблемы с координацией движений. Посидев некоторое время у Жиры на руках и дав ему вволю пострадать, он пересел на соседнее место, как только счел момент подходящим.

Обогнув пожарную станцию, выехали к парку. Невысокое солнце все еще согревало уличные туннели, добравшись и до вагона, внутри сразу стало жарко, но в то же время удивительно легко.

— Надо же, какой прыткий трамвай, — заметил Хеннинен.

— Зато водитель суровый, — сказал Маршал.

— И этот тоже, — начал было Жира, но, видно, не смог придумать продолжения, а потому просто громко сглотнул и потом уже сидел молча.

Затем какое-то время настороженно вслушивались в тишину, повисшую после незаконченного предложения Жиры и нарушаемую разве что громыханием трамвая, потом Хеннинен сказал:

— Дерьмовый разговор получился.

На это никто не посмел ничего возразить, а потому просто ехали. То есть просто сидели молча и смотрели в мутное от постоянных усердных механических чисток окно, мимо ползли всякие объекты, как-то: деревья, дома, машины, люди, но поскольку на этот раз ничего примечательного в них не было, пришлось для ровного счета осмотреть внутренности вагона, правда и здесь ничего особенного не наблюдалось, единственным настоящим пассажиром был сидящий на отдельном сиденье в середине вагона молодой человек, похожий на оголодавшего студента. Он испуганно схватился за свои очки и стал тереть их о край рубашки с такой яростью, словно шлифовал гранит. Поворот направо, налево и вот уже опять остановка, пассажиров заметно прибавилось — потертый мужик в синем тренировочном костюме, который вонял, как помойное ведро, озабоченная мать с ребенком в одной руке и полиэтиленовым пакетом с бутылками в другой, две тощих перешептывающихся девицы лет двенадцати в старомодно малых одеждах. Сидели, смотрели вперед по ходу трамвая и верили в будущее. Проехали мимо игровой площадки, которая, казалось, тоже движется, но не вниз, а вверх, на детской горке сидел с грустным видом малыш, застрявший ровно посередине, возможно, истеричные родители прикрепили к его комбинезону какие-то противоскользящие заклепки, он и правда был в комбинезоне, в такую-то жару. Но потом и малыш остался позади, и снова замелькали дома, окна, квартиры с множеством проживаемых в них жизней, однокомнатные, двухкомнатные, трехкомнатные, но однокомнатных все же больше, тихие гостиные, в которых пыль неспешно плывет к телевизорам, пыхтящие кофеварки, забрызганные и пожелтевшие, сумрачные прихожие, полные пустых упаковок из-под пиццы, ванные комнаты со скрюченными временем тюбиками зубной пасты, груды немытой посуды, махровые залежи пыли, квартплата, которая, как ни плати, не становится меньше, и собственность, которая длится и длится, невзирая на смертельные случаи.

В этом районе дома стояли так плотно, а люди жили так густо, что когда на горизонте показался первый нежилой дом, казалось, что и дышать сразу стало легче.

— Все в порядке? — спросил Хеннинен таким притворно-заботливым тоном, каким подлый руководитель туристической группы обращается к туристам, после того как обманом заманил их в шахту, которая вот-вот обвалится.

— Все путем, — ответил Маршал.

— Ой, а знаете что, — сказал Жира.

— Мы же договорились, что все сходят отлить перед тем, как садиться в трамвай, — напомнил Хеннинен.

— Да нет, я о том, что это вообще так волнительно, оно, конечно, и в туалет немного хочется, но внутри такой, как моторчик маленький, типа, ну вот, черти, мы наконец-то едем в город.

— Ну, что я говорил, — вздохнул Хеннинен.

— А что ты говорил? — спросил Маршал.

— А правда, что же я говорил? — сказал Хеннинен, собрав морщины на лбу в один ряд.

— Похоже, впереди маячит очередная загвоздка, — сказал Маршал.

— Заткнитесь, идиоты! — крикнул Жира. — Я вам о чувствах своих говорю. То есть я имел в виду, что посмотрите, где мы, где мы едем, у меня появилось какое-то удивительное чувство от того, что мы едем, сидим вот так в трамвае, мне даже кажется, что мы едем как-то слишком быстро.

— Да, в какой-то момент и правда слишком быстро, — сказал Маршал.

— Чего?

— Ничего, я просто подумал, что так мог бы сказать какой-нибудь эстрадный артист где-нибудь в интервью.

— Ну, я тоже мог бы так сказать, — промычал Хеннинен. — Об этом. То есть о том, что вы совсем размякли в своей дневной неспешности, зато я получил заряд бодрости от полицейских, и поэтому для меня в этой поездке нет ничего удивительного.

— Хеннинен, а ты помнишь того соседа там, в деревне у твоего брата? — спросил Жира. — Ну, который рассказывал, как они всей семьей отправились в город смотреть на эскалаторы в метро, потому что они такие длинные, помнишь.

— Не-а.

— Ну, не помнишь и ладно.

Потом чуть было не возникло желание сказать что-то умное по поводу эскалаторов и вновь загнать всех в тупик размышлений, но тут появилось новое обстоятельство, дело в том, что трамвай подошел к очередной остановке и как-то подозрительно долго на ней стоял. Следовало бы сразу внимательно осмотреться, но в голову полезли всякие сверхурочные мысли, а сердце тревожно забилось в ожидании чего-то худшего, однако, придя немного в себя и употребив глаза по назначению, поняли, что задержка связана с заменой водителя, он, наверное, наконец-то вышел на пенсию, старый хрен, который вел трамвай до этого. Он собрал свои пожитки в черный кожаный ридикюль, такие раньше были у докторов, вышел из вагона и скрылся в дверях ближайшей станции метро. И как только он ушел, на его место, отгороженное от всего салона толстой пластиковой загородкой, тут же вскарабкалась женщина в синей форме с такой большой рыжей шевелюрой, что сразу стало страшно; она задержалась на ступеньках, устанавливая свою кассу, затем отрегулировала уровень сиденья и взглянула на себя в большое круглое зеркало, основное назначение которого было, наверное, следить за пассажирами, но, может, она только что побывала в парикмахерской или еще чего-нибудь в таком роде.

Тут же неподалеку стояло большое, но уже наполовину опустевшее офисное здание, не просто большое, а ужасно большое, гигантское, и в то же время было что-то трогательное в его заведомой бесполезности. Казалось, стоит только раз попасть внутрь него, и ты уже до конца своих дней будешь переходить из комнаты в другую то с шапкой в руке, то с огнем грядущих перемен во взоре, спускаться и подниматься на лифте через все семь его этажей, а может, даже и больше, забегать время от времени в огромную, похожую на холл, столовую, чтобы наскоро перехватить что-то непонятное с отвращением плюхнутое на тарелку злым поваром, и снова бежать, стирая суставы в пыль на винтовых лестницах, уходящих в глубь черной земли и похожих на аттракцион в виде спирали ДНК в каком-нибудь ужасном луна-парке, считать коридоры, стучаться в переговорные комнаты, открывать не те двери, и за все просить прощения, переходить к новой очереди и новым окошкам, и в какой-то момент к некому пересмотру понятий, а может, даже и в госпиталь, в приемный покой, где волнения становятся истиной, а летнее утро мутное от болезни. Двигай туда, двигай сюда, двигай везде, и вот уже все начинает помимо воли складываться в детскую считалочку о движении и перемещении и пам-парам-пам-пам.

И как только все это где-то на подсознательном уровне вдруг сдвинулось с места, то и трамвай тоже поехал, что было если уж не симптоматично, то, по крайней мере, удивительно своевременно. Обогнули круглый дом, и что-то еще, тоже круглое, и, возможно, именно поэтому все прежние мысли снова вернулись на круги своя, позванивал трамвай, и под этот ритм, или под ритм под этот, в общем, под него было легко подстроиться и вытащить на свет из недавнего прошлого дурацкую считалку про перемещения, двигай туда, двигай сюда, давай, двигай, туда-сюда, и тут уже замечаешь, как быстро втянулся в какой-то первобытный раскачивающийся ритм, так что и не отвертеться более, и вот уже против воли появляются первые неосознанные движения, вначале стала подергиваться нога, точнее, ступня, она первой стала стучать по полу, как раз в том месте, под которым, вероятно, находился короб с песком, а потому звук получался глухой, потом это перешло выше, на коленку, которая вначале подрыгивала, потом стала дергаться и, наконец, задрожала так быстро и мелко, что собственно дрожи уже и не было заметно, это становилось все более неподвластным, и казалось, еще немного — и эстафету примет бедро, но потом вмешалось что-то вроде совести и пристыдило всех, хотя, конечно, если немного поразмыслить, то в сидячем положении это было не так-то просто, в любом случае у верхней части туловища осталось некое стремление к ритмическому рисунку, и тут подключились руки, все началось с указательного пальца и в целом довольно-таки неясного постукивания, но чуткое ухо интуиции уже уловило ритм, и вскоре вся рука что-то такое выстукивала на бедре, стало очевидным, что очень быстро это может вызвать подергивание головы, общие судороги и другие подобные явления, поэтому было необходимо срочно заполнить чем-то голову, чем угодно, лишь бы задушить на корню это музицирование, и тогда, как и следовало ожидать по закону всемирной мысленавязчивости, снова подумалось о перемещениях.