Читаем без скачивания О пользе проклятий - Оксана Панкеева

После первого поцелуя Кантор забыл, кто он такой и что здесь делает, и «бросил вожжи».

Они целовались на темной улице, освещенной лишь полной луной и слабым светом единственного освещенного окна где-то под самой крышей одного из домов. Он забылся настолько, что начал уже искать, где расстегиваются ее голубые штаны, но она отвела его за руку и мягко сказала: «Ну не здесь же!» То есть в более подобающем месте она бы не возражала против продолжения, вдруг понял Кантор, слегка опомнившись, и впервые за много лет ему стало всерьез страшно.

«Домой, придурок! – вскричал внутренний голос. – Скорее, пока стоит, бегом тащи ее домой и продолжай!»

«Пошел на… – возразил Кантор скорее из чувства противоречия, чем из несогласия. – Этого еще не хватало».

«Дубина ты, она же хочет!»

«Да мало ли чего женщина хочет спьяну и с перепугу?» – снова возразил Кантор, а вслух сказал:

– Извини, я немного… забылся… Мы, кажется, собирались пойти выпить.

Он всерьез полагал, что таким образом им удастся отвлечься и забыть о внезапном порыве, толкнувшем их в объятия друг друга прямо посреди улицы. Ошибся, товарищ Кантор. Катастрофически ошибся. Не надо было шляться по забегаловкам…. Вернее, пить больше не надо было, вот из-за чего все случилось, но, когда слегка пьян и когда уже бросил вожжи, разве придет в голову считать выпитые рюмки да еще и думать о возможных последствиях?

Они что-то пили в подозрительной забегаловке, закусывая дымом и традиционными солеными орехами, и где-то после третьей он забыл о своих робких намерениях вести себя как подобает достойному кабальеро. Уже не смущаясь и не удивляясь себе, он вслух рассказывал ей, как она ему нравится и какая она необыкновенная и удивительная… Даже, кажется, о том, как безумно он ее хочет, но на этой стадии поручиться за точность своих воспоминаний он уже не мог. А она сказала, что ей с трудом во все верится, поскольку происходит как в кино. Потом она объясняла ему, что такое кино, но он плохо понял, поскольку был уже слишком пьян, чтобы понимать всякие умные вещи. Потом он рассказывал ей мистралийские политические анекдоты – нашел же, что рассказывать даме! – и уже дошел до того, что начал исполнять в лицах фрагменты из запрещенной в Мистралии пьесы «Путь наверх». Правда, политика ему быстро надоела, видимо потому, что дама понимала в ней ровно столько, сколько он в кино, и Кантор плавно перешел на любовную лирику. Начал, кажется, с классики, а потом, забывшись, декламировал вслух на все заведение любимые когда-то стихи на всех языках континента, в том числе, кажется, на хинском… Его понесло настолько, что он начал было даже петь, решив почему-то, что раз в Ольгином мире барды с такими голосами сходят за певцов, то почему бы и ему не попробовать? Неизвестно, до чего бы он еще дошел, но в краткий момент просветления вдруг заметил, что все наличные дамы почему-то собрались у их столика, а все мужчины начали на это неодобрительно посматривать. Провоцировать еще одну драку у него не было никакого желания, поэтому он напомнил даме о том, который час, и предложил проводить ее домой.

Они шли в обнимку по пустым улицам, распевая во весь голос:

Зажав в руке последний рубль,Идем туда,Где нам нальют стакан иллюзийИ бросят льда…

И по сравнению с безголосыми бардами Ольгиного мира Кантор казался себе просто непревзойденным певцом.

Разумеется, вместо того чтобы, как подобает порядочной девушке, попрощаться с ним у подъезда, она пригласила его зайти на чашку кофе. Учитывая, что никакого кофе у нее в доме не было, а особенно то, как она при этом стеснялась, не понять истинной сути приглашения было сложно. И, разумеется, разгулявшийся Кантор, вместо того чтобы отказаться, как подобает благородному кабальеро, и, опять же, попрощаться, с радостью согласился и чуть ли не бегом рванул вверх по лестнице.

Дома она поставила в шкатулку кристалл для него и исчезла из комнаты. Наверное, в ванную или на кухню. А он остался сидеть в своем кресле в состоянии, близком к падению в Лабиринт. Потому что от этой музыки вполне можно было сойти с ума. Наверное, он при этом довольно странно выглядел, потому что Ольга, войдя в комнату, сначала даже испугалась.

– Тебе плохо? – спросила она.

– Что это? – вместо ответа спросил Кантор, кивая на шкатулку.

– Это? «Пинк Флойд». Нравится?

– Сколько же фанги надо было сожрать, чтобы такое написать? – восхитился он, поскольку непонятный «Пинк Флойд» почему-то вызывал у него ассоциации именно с травкой. – Полную горсть, наверное.

– А что такое фанга? – тут же спросила девушка. И надо было ей спрашивать? Не могла так догадаться? И он тоже, не мог на словах объяснить? Непременно надо было достать, показать, еще и объяснить, как ее едят. Как будто они мало выпили… Как будто недостаточно было этой безумной музыки… Как будто он и без того не разрывался от желания…

– А это надо жевать или глотать? – спросила Ольга, катая по ладони шарик фанги и с любопытством его рассматривая. – Или их надо горстями употреблять?

– Да ты что! – спохватился он. – По одному. Тебе и половинки хватит, если хочешь. А от горсти можно навеки расстаться с этим миром.

– Хочу, – решительно сказала она, и они разделили пополам шарик, после чего последние несмелые проблески здравого смысла покинули Кантора, смытые волной сладкого забвения. Исчезли дурацкие сомнения, пропало удивление и недоверие к реальности происходящего, и само происходящее стало казаться естественным и правильным. Последняя более-менее осознанная мысль, посетившая его, вообще ему, кажется, не принадлежала, а была очередным советом внутреннего голоса: «Не торопись! Только не торопись!»

Он посадил ее на колени и запустил руки под свитер, в мягкое гладкое тепло. Она не носила ни корсета, ни рубашки, и под свитером было только тело, тоненькое, изящное, живое. Оно отзывалось на ласку легко и естественно, чуть вздрагивая от каждого прикосновения… О небо, как же это восхитительно – упругое женское тело в объятиях, нежная кожа под кончиками пальцев, эта сладкая дрожь желания… Он наклонил ее ближе к себе и нашел ее губы, одновременно скользя руками все выше, пока не наткнулся на маленькие упругие груди, совсем маленькие пологие холмики, легко умещавшиеся в ладони. Девочка моя, да кто тебе сказал такую глупость? Как это – нет? Где же она плоская? Что бы они понимали в женских прелестях, ценители долбаные…

Ее руки, лежавшие у него на плечах, казалось, обжигали сквозь ткань рубашки. А когда они зашевелились и скользнули за ворот, распахивая его и опускаясь на грудь, он не выдержал и застонал, напрягаясь, как струна.