Читаем без скачивания Влюбленный Шекспир - Энтони Берджесс

— А ты переверни несколько страниц, — посоветовал Уильям. — До того раздела, что начинается священными словами «Во имя Бога». — Хенсло бросил на него пронзительный взгляд. — Толбот неплохо на тебя поработал, — заметил Уильям.

— Толбот? Ах да… Толбот. «Гарри Шестой», — со вздохом согласился Хенсло. — С нашим Недом никто не сравнится. И с его Росцием тоже. Да… и все это благодаря Толботу.

— Заслуга моего Толбота была ничуть не меньше, чем Неда Аллена, который его играл.

— Что ж, там видно будет, — ответил Хенсло, оценивающе разглядывая Уильяма (высокий лоб? шансы на успех? силу писательского таланта?). — Там будет видно, как Бог даст.

Вот так невесело шли дела в увеселительных заведениях летом, когда городские улицы пустели. Как истинный деловой человек, Хенсло видел то, что было скрыто от глаз посторонних: доход, расход, прибыль, убыток и олицетворение всего этого в фунтах, шиллингах и пенсах.

— Грин совсем плох, — сказал Хеминг.

— И это еще мягко сказано, — отозвался Хенсло. — В любом случае он долго не протянет.

Это замечание о Роберте Грине никак не шло у Уильяма из головы, и, уезжая из Лондона, молодой человек думал только о нем. По-прежнему нещадно палило солнце, и труппа вместе со своими постановками отправилась в северные предместья; пройдет совсем немного времени, и распоряжение Тайного совета дойдет и дотуда. Актеры ехали верхом, а позади них громыхала повозка, нагруженная реквизитом и всякой всячиной. Лондонские театры были закрыты до осени, все публичные сборища запрещены (Хенсло как в воду глядел), по загаженным нечистотами городским улицам шныряли крысы, и чума заявляла о себе мягкими розоватыми бубонами на коже людей. Актеры уезжали от эпидемии на север, в захолустные городишки, чтобы давать там представления перед глуповатой публикой, ведь нужно было зарабатывать деньги. Грин же, опустившийся магистр искусств, у которого отказывали почки, был вынужден остаться в Лондоне и там зарабатывать себе на жизнь. Уильям представил себе, как он поздно просыпается и, чертыхаясь с похмелья, встает с постели, на простынях которой заметны пятна мочи — следы ночного недержания. Верный Бол Нож, бывший вор и убийца, с готовностью подносит Грину стаканчик вчерашнего кислого рейнского вина, если, конечно? на дне бутылки хоть что-то осталось. Поправив этим вином здоровье, Грин идет к столу, и вот уже перо порхает по бумаге, выводя первые строчки какого-нибудь нового дурацкого памфлета, который по завершении нескольких страниц доставляется к издателю и представляется ему как начало гениального произведения. На обратном пути от издателя Бол-гонец спешит перевести щедрый аванс в вино. В загаженном углу сидит ветреная любовница Грина, сестра Бола, и нянчит его орущего ребенка, этого мерзкого Фортуната. Жалкая, ничтожная жизнь! Все же Уильям удивлялся тому чувству, которое он испытывал при виде этого опустившегося поэта и неудавшегося ученого: это было нечто сродни зависти. Разгульная жизнь и болезнь, конечно, наложили свой отпечаток на внешность Грина, и тем не менее он до сих пор был чертовски привлекателен. Уильям не мог понять, что именно в Грине вызывало зависть. Может, то, что он был лишен всех пуританских предрассудков и жил так, как ему вздумается, в свое удовольствие, и удача при этом сама шла ему в руки? Или то, что до своего падения Грин занимал высокое положение в обществе — был магистром искусств и джентльменом? А может, то, что Грин не состоялся как драматург из-за того, что был слишком одаренным поэтом? Его пьесы были перенасыщены стихами, поэзия пронизывала собой все действие и стирала различия между персонажами: все они говорили исключительно стихами. Уильям пришел в неописуемый восторг от провалившейся постановки «Монаха Бэкона и монаха Банги»: это была настоящая поэзия. Глупая Маргарет из Фрессинфилда, обыкновенная пастушка, говорящая великолепными стихами о Париже, — не есть ли это красота куда более возвышенная, чем та, что отражается в правдивом зеркале жизни? Конечно, Грин не мог тягаться с Марло, но он был гораздо ближе к Марло, чем Уильям. И Уильям не надеялся достичь таких высот мастерства.

…1588-й. Он вспомнил этот год. Подмастерье, впервые вышедший на сцену в составе труппы «слуг ее величества», какая-то дурацкая пьеса, составленная из отрывков разных произведений, а затем смерть Тарлтона, смятение среди актеров и переход Уильяма вслед за Кемпом в труппу «слуг лорда Стренджа». Сокрушительное поражение Непобедимой армады испанского короля Филиппа II, радостная весть о победе английского флота на море, когда все подданные британской короны в едином порыве ощутили себя слугами ее величества. И над всем этим возвышался «Фауст» Марло — обыкновенная пьеса, поражающая своей правдивостью. Не той мелочной правдой жизни, вроде горячих боков коня, стекающих с носа капель пота или заунывной песни Кемпа, а одной великой истиной, скрывающейся за разрисованным занавесом будничности. Роберт Грин познал крах и в самом ближайшем будущем познает смерть в нищете; Марло же стал проповедником истинного ада, если этот ад был тем, что сокрыто от человеческих глаз за тем занавесом. И если «Тамерлан» был только хвастливым заявлением о себе, криком в пустоте, то в «Фаусте» уже звучал уверенный голос поэта, призывающий проклятие и говорящий о нем как о чем-то желанном. «Осада осуждения…» Нет, не так. Марло был чужд дурацких каламбуров. Уильяма бросило в дрожь. Однажды ему довелось побывать на собрании кружка «Школа ночи»[28]. Марло тогда тоже был там. Сэр Уолтер был сильно пьян, но говорил вполне разумные вещи (разве не может математика быть таким же способом обращения к Богу, как молитва? Тем более, что под конец этого вечера мы и так все будем ползать на коленях). Марло произнес гневную речь против Христа, назвав его самозваным спасителем и высмеяв теорию существования души. Он бросил вызов самому Богу и призвал Его покинуть небеса. Что ж, оба они, и Грин и Марло, обращались к какой-то темной богине и ожидали от нее ответа; Им были чужды сомнения. Они уверенно шли вперед, стремясь объять все — или ничего. Вот оно, истинное благородство души, которого не могли исказить ни нищета Грина, ни пристальный взгляд налитых кровью глаз Кита Марло.

А ему, Уильяму Шекспиру, что нужно от этой жизни? Стать джентльменом — вот его заветная мечта. Сын ремесленника, он должен постичь все премудрости мастерства и с триумфом вернуться домой, как и подобает истинному джентльмену. Но прежде нужно было скопить денег, и ради скудного заработка он теперь ехал верхом по пыльной дороге, изнемогая от жары.

Вымирающий Лондон остался позади. Уставший от жары, утопающий в нечистотах город превратился в пекло. По губам спящих детей ползали мухи, крысы принюхивались к лежащим на грудах вшивого и вонючего тряпья; колокола звонили целый день, оповещая о зараженных чумой; холодный эль казался теплым, как посеет; мясник обеими руками сгонял мух, облепивших мясные туши; кучи нечистот гнили на жаре, источая невыносимый смрад; юродивые в лохмотьях грабили дома, где беспомощные хозяева лежали при смерти… Город словно превратился в одну большую голову, в одно осунувшееся, с запавшими глазами лицо, изрыгающее на мостовую потоки зловонной рвоты и шепчущее в беспамятстве: Господи, Господи, Господи…