Читаем без скачивания Дочки-матери - Алина Знаменская

Она кричала, и каждый ее выкрик иголкой вонзался Бородину в сердце. Ее боль была понятна. Она была права. Он любил ее когда-то, он добивался ее и потом всю жизнь доказывал, что она не ошиблась, сделала правильный выбор. А теперь, когда молодость прошла…

Бородин остановил машину и тупо уставился в пространство за стеклом. Рыдания сотрясали Людмилу. От слез у нее отекли глаза и покраснело лицо. Бородин обнял жену и попытался успокоить. Она начала причитать и говорить простые понятные вещи. Что они с Бородиным уже не молоды, что они вместе растили детей и у них столько общего. Что внучке нужны бабушка и дедушка, что их старики тоже требуют внимания и почему бы им не жить, как все. Бородин гладил Людмилу по спине и соглашался. И говорил:

— Да, да, так и есть. Все будет хорошо, не плачь, все пройдет.

И они вернулись домой и все выходные ходили друг за другом, стараясь не повышать голоса и предупреждать любое желание. И он понимал, что его любовь к жене, потеряв цветы и листья, разрослась корнями, и когда он решил выкорчевать старое, казалось бы, отжившее дерево, оно оказалось крепче, чем он, Бородин, предполагал. Корневая система охватывала теперь огромную территорию, и он против воли любит Людмилу, и любовь эта, смешанная с жалостью и привычкой, истрепанная временем и испорченная небрежностью отношений, все же нисколько не слабее его болезненной страсти и новой любви к Наташе.

Бородин понял, что это замкнутый круг. Ситуации повторялись, наслаивались друг на друга. То же повторилось, когда они с Наташей собрались в путешествие на теплоходе. Путевка была уже на руках, Наташа должна была приехать на причал в условленное время, и… Жена заявила, что не отпустит его одного. Или они плывут вдвоем, или он остается. Он тогда по-настоящему заболел. У него поднялась температура, стала раскалываться голова, вздулись лимфоузлы. Он только может догадываться, что было с Наташей. Ему казалось, что жена нарочно хочет отравить ему жизнь, издевается над ним, придумывая новую пытку. Но теперь многое изменилось. Теперь он мог хлопнуть дверью. Теперь ему не нужно было врать. Все знают, что у него есть женщина, и он не собирается это отрицать. Если он сегодня не увидит ее, не уткнется носом в ее волосы, не почувствует запах и не услышит голос, то — все. Да он просто не сможет дышать, потому что нечем.

Он ехал в каком-то исступлении сквозь изморось и ранние сумерки и не мог сосредоточиться на приятном — Бородин как бы застрял между домом и Наташей. Как ему казалось — между прошлым и будущим.

Ему хотелось не думать о проблемах детей, о Людмиле, о том, как она сейчас кричит или плачет, обнаружив, что он смылся, о том, что говорят по этому поводу дети. Но не думать об этом не получалось. Отключиться, сконцентрироваться на встрече с Наташей не выходило. И только когда миновала большая часть пути и он свернул с трассы на дополнительную ветку, ведущую к Наташиному городу, мысли его выровнялись. Сердце завибрировало.

У торгового центра он притормозил, воткнул машину на свободное местечко и вбежал в светящееся нутро магазина. Не раздумывая, он побросал в пакет нарезку дорогой колбасы, куриный рулет, кусок хорошего сыра, взял любимое Наташей сладкое вино, коньяк для себя и фрукты. Уже на выходе вспомнил о конфетах, вернулся, взял конфет и хлеба. Без цветов этот набор показался неполным, и Бородин слегка подосадовал, что в такой час их негде купить. Но эта досада и хлопоты уже были приятными, уже оставалось чуть-чуть до того блаженного состояния, когда внутри отпускаются все тормоза и тебя заполняет лишь приятное, высокое и шальное. Но и теперь в душе у Евгения Петровича все еще оставалось что-то предательски горькое, что подзуживало потихоньку; “Пируешь? Ну-ну…”

Поэтому ему хотелось все делать скорей. Он быстро побросал продукты в багажник, достал мобильник и, совершенно не чувствуя сердца, рук и ног, набрал номер, который назвала ему Наташа. Она взяла трубку сразу, словно сидела и смотрела на телефон. Без лишних сантиментов, почти сухо, женщина назвала адрес и ориентиры дома, где ждала его. Когда он подъехал, ее фигура в бежевом пальто и заметная издалека пышная шевелюра уже маячили на остановке. Она села в машину, и они стали искать место, где припарковаться. Когда наконец удалось приткнуть машину между веревками с бельем и песочницей, Бородин отключил двигатель и откинулся на сиденье. Наташа в полумраке машины, в густом ореоле светлых волос, казалась ему сказочно красивой. Облако ее запаха уже достигло его лица, он зажмурился…

Они не сговариваясь, словно их кто толкнул, бросились друг к другу, сцепились и замерли. Волосы Наташи щекотали ему лицо и ухо. Он улыбнулся.

— Сидеть бы вот так всегда… — сказала Наташа, и ее голос прозвучал надтреснуто, как после слез.

— Да… — согласился Бородин и вздохнул. Приятное знакомое тепло разлилось по телу.

— Пойдем? — наконец опомнилась Наташа. Бородин молча кивнул.

В незнакомой квартире Бородин по многолетней привычке первым делом нашел ванную и тщательно, несколько раз намылив, вымыл руки и лицо. Наташа смотрела на него, прислонясь головой к дверному косяку.

— Я приготовила ужин, — сообщила она, но Бородин отрицательно покрутил головой:

— Я дико соскучился, — признался он, дотрагиваясь мокрый лицом до ее щеки. — Веди меня в спальню.

После первых торопливых объятий и жадного секса Бородин захотел говорить. Ему хотелось рассказать Наташе все-все, чем были наполнены дни без нее, все, что его тревожило. Даже свое беспокойство и любовь к жене он жаждал вывалить на Наташу, тем самым выровняв свое душевное состояние.

Вероятно, и Наташа испытывала нечто подобное, и поскольку она вообще любительница поговорить, то первая завладела инициативой и стала изливать на него все накопившееся, перепрыгивая с одного на другое.

Говорила Наташа всегда чуть громче необходимого, ее голос не был по-женски нежным и мягким. Наверное, от многолетней работы на аудиторию связки фонили и звук получался сипловатым. С помехами. Но Бородин любил этот голос и ее манеру без умолку болтать и именно за это прозвал ее Радио “Маяк”. Но иногда эта манера мешала. Уезжая от нее, Бородин всегда увозил с собой недосказанное, понимая, что не до конца успел раскрыться перед Наташей. Она не дала ему этой возможности, и оставалось ощущение, что даже она не понимает его до конца. А больше всего он нуждался сейчас в понимании. Ему до зарезу было необходимо, чтобы его кто-нибудь понял, растолковал бы ту мешанину, которая бродила в душе, ибо сам не в силах был там разобраться. Наташа коснулась проблем своей старшеклассницы-дочери, посетовала на ее трудный возраст и снова вернулась к белой горячке своего мужа.

— Вчера он выстриг себе волосы клочьями, — сообщила Наташа, невесело усмехаясь. — Пришел домой никакой, стал искать расческу.

— Не нашел?

— Та, которую нашел, не понравилась. Тогда он заявил нам, что назло подстрижется наголо. Взял ножницы и стал выстригать клочья из разных мест. Настригся досыта, уснул, а утром сам себя испугался, когда в зеркало взглянул.

— Нужно лечить, — вздохнул Бородин, разглядывая морщинку, образовавшуюся у Наташи меж бровей.

— Он не считает себя больным, — безнадежно отозвалась Наташа. Ее боль тут же стала его болью. В душе начало сочиться что-то горячее. Он морщился, слушая злоключения ее семейной жизни.

Как врач он понимал, на какой стадии алкоголизма находится Рожнов, и понимал также, что вылечить его можно, только круто изменив всю жизнь, дав тому мощный мотив к этим переменам и значительно подняв статус в семье. Все это почти невозможно. Он всегда будет всего лишь шофер с криминальным прошлым. А Наташино высшее образование и ее успех в профессиональной сфере тоже никуда не деть. Все менять, переставлять местами, разъезжаться, рвать по живому, начинать жизнь заново? В теории все получается гладко, а на деле — несколько поломанных судеб и коэффициент возможности счастья — минимальный. Что делать? Что делать…

— Давай не будем о них, — наконец не выдержал Бородин, имея в виду свою жену и ее мужа. — У нас так мало времени. Давай лучше о нас.

— Давай…

Они снова начали строить планы, перетасовывая варианты, словно карточную колоду.

— Ты хочешь уйти от мужа?

— Я хочу переменить свою жизнь.

— Давай пока снимем вам с дочерью квартиру, а потом я разберусь со своими и приеду к тебе.

Наташа приподнялась и внимательно посмотрела на Бородина. Он ждал, что она скажет, потому что никогда наверняка не знал, чего именно ждать.

— Да, я очень хочу переменить жизнь, — задумчиво повторила Наташа, изучая его лицо. — Не верю, что Рожнов изменится, и хочу расстаться с ним. Одна я тоже жить не хочу. Я боюсь одиночества, как и ты. Но, честно говоря, Бородин, я иногда сомневаюсь: будешь ли в этой моей другой жизни ты?

— Почему?