Читаем без скачивания И сотворил себе кумира... - Лев Копелев

Зимой 41–42 г.г. на Северо-Западном фронте в заснеженных замерзших лесах на Валдайских высотах, мой друг Юрий Маслов получил письмо от отца из Уфы. Туда эвакуировали украинских ученых. Профессор-филолог Сергей Иванович Маслов вложил в письмо сыну новое стихотворение Владимира Сосюры.

Колы до дому я прыдуВ годыну радисну, побидну,Я на колина упадуИ поцилую зэмлю ридну.…Снигы, Башкирия, Блакыть.Мов сльозы падають годыны,А у лице мое шумыть,Рыдае витэр з Украины.

Мы сразу же запомнили наизусть. Эти стихи я повторял вслух и про себя на фронте, и в тюрьме, и в лагере.

За годы войны я не раз испытывал жестокое горе, неутолимую боль, узнавая о гибели близких — кровных и друзей.

Знал и страх. И отчаяние. Но только два раза не удержал слез. Двадцать пятого сентября 1941 года, когда услышал по радио сводку «оберкоммандо Вермахта» — ликующий голос врага: «Флаг со свастикой реет над Киевом…». И в апреле 1944 года, когда впервые снова пришел на Крещатик; брел между холмами пепелищ и закопченными кирпичными скелетами. Узнавал и не узнавал. И плакал, не замечая встречных.

Киев. Нет на земле места для меня милее и краше. Хотя сейчас он и стал чужим. Я знаю: там властно хозяйничают чужие недобрые силы. Не хочу жить там. И понимаю Виктора Некрасова, который так любил наш Киев, так дивно писал о нем, а в 1974 году покидал его с горечью неприязненного отчуждения.

Но при всем том, нет на всей планете уголка роднее, чем батько Киев.

Днипро. И Лавра. И мосты.Вэсэлый гомин, дзвин трамваю.По бруку ридному итыЯ щастя вищого нэ знаю.

Украина — страна моего детства и юности.

По-украински разговаривала со мной няня Хима; рассказывала сказки — байки. Пела. Это она и мама пели те песни, которые навсегда останутся во мне. По-украински говорили ребята, с которыми я дружил, играл и дрался в селах, где работал отец. И он со своими друзьями и товарищами — агрономами — говорили по-украински. В школе и в университете я изучал украинский язык и литературу. Навсегда полюбил могучую поэзию Шевченко, поэзию и прозу Франко, Леси Украинки, книги Панаса Кулиша, Коцюбинского. И в новейшей украинской литературе я чувствовал себя на родине. Близки и необходимы были мне мудрые печальные драмы Миколы Кулиша, стихи Тычины, Зерова, Рыльского, Сосюры, поэтическая проза Хвыльового, Яновского. До 1935 года я не пропустил ни одной новой постановки Леся Курбаса в театре «Березиль», радовался каждому фильму Довженко.

Первую постоянную работу я получил осенью 1929 года. «Биржа труда подростков» направила меня в вечернюю рабочую школу для малограмотных. Там я преподавал украинский и русский языки, арифметику, основы политграмоты и основы естествознания — объяснял, что земля крутится вокруг солнца, а не наоборот, и что люди произошли от обезьян. Часть моих учеников говорили по-украински, но было и несколько приезжих из России, а большинство изъяснялись на том смешанном русско-украинском наречии пригородов, которое можно по желанию отнести к любому из двух языков.

Когда на паровозном заводе я был сотрудником заводской газеты и редактором цеховой многотиражки, то статьи и заметки писал только по-украински. Я был твердо убежден в необходимости украинизации — социалистическая культура должна быть «национальной по форме».

В ту пору я и стихи сочинял только по-украински. Писал о далеком Севере, куда наш завод отправлял тяжелые тракторы.

Тхнэ смолою и мохом тайга,Стыгнэ тыша, ялынна, соснова;И зэлэного витру солэна тугаТыхо дыхае в хвойных дибровах.В гору й з горы,В гору й з згоры.Дэ сосэн вэрхив'я розчисцють хмары,Радянськый лис вэзуть тракторы,Цэ наши хопзэвськы «Коммунары».

Украинские стихи я писал и позднее. В последний раз на фронте, в госпитале, для кареглазой полтавчанки — сестры Тани.

Чужэе мисто. Сири ночи.На двори: жовтэнь, дощ, вийна.Алэ ж твои, кохана, очи —И голубыный смих дивочий,Як нэсподивана вэсна.

(Мои украинские вирши были еще хуже, чем русские. Хотя и лучше, чем те немецкие, которые я сочинял для листовок и звукопередач, чтобы агитировать немецких солдат.)

По-русски я говорил дома, с родителями, с большинством друзей-ровесников, с любимой девушкой, которая стала моей женой, едва нам исполнилось по восемнадцать лет. Русских книг у меня всегда было больше, чем украинских. И в памяти осело неизмеримо больше русских стихов и русской прозы.

Мои чувства, мое восприятие мира воспитывали, развивали прежде всего русское слово, русские наставники и русские переводы Шекспира, Гюго, Диккенса, Твена, Лондона. Немцев я читал на их языке.

Как свое убежденье, повторял я слова Маяковского:

Да будь я и негром преклонных годов,И то без унынья и лениЯ русский бы выучил только за то,Что им разговаривал Ленин.

На паровозном заводе большинство рабочих считали себя русскими. Были среди них и члены заводских «пролетарских династий», с явно украинскими фамилиями — Шевченко, Редька, Криворучко, Задорожный. Однако новые рабочие, прибывшие главным образом из деревни, говорили только по-украински.

В Россию, в Москву, я приехал впервые двадцатилетним. До того лишь несколько раз бывал в русских деревнях на Харьковщине, там я смотрел на тоскливо серые, рубленые избы, крытые щепой, так непохожие на привычные беленые хаты с высокими соломенными крышами. Слушал непривычный говор. Все это воспринималось, как ожившие страницы знакомых, любимых книг.

Но я был уверен, что знаю Россию, — далекую, огромную, непривычную, и все-таки мою — не меньше, чем Украину. Потому что Россия жила со мной рядом, на книжных полках и во мне самом. Думал-то я всегда по-русски.

…Профессорский сын Рома Самарин язвительно посмеивался:

— Никакой украинской нации нет. Ее выдумали невежественные хуторяне, потомки приднепровских разбойников-запорожцев. Те были разноплеменным сбродом и набивали себе цену в постоянных войнах России с Польшей и Турцией. Запорожцы предавали то тех, то других. А потом их внуки придумали себе Украину. Объявили нацией жителей российской окраины. Ведь «Украина» и означает просто «окраина». Украинский язык — это миф. Есть несколько малороссийских диалектов. Лучшие люди Малороссии всегда сознавали себя русскими, — Разумовский, Гоголь, Щепкин, ваш любимый Короленко. А нынешняя возня с украинизацией долго не продлится. Все самостийники — будущие предатели. Когда начнется война с Польшей или Румынией, их придется расстреливать. Сегодня в русском государстве у власти русские коммунисты. Пусть это государство называется Эсэсэр. Но его столица Москва; основа его державной мощи — русский народ, русская армия. И нечего ссылаться на разных нацменов. Российская империя, российская армия всегда были разноплеменны, вспомните: Миних, Барклай де Толли, Дибич, Нессельроде, Тотлебен… Сотни, тысячи инородцев были офицерами, чиновниками. Башкиры и калмыки в Париж входили…

Такого рода рассуждения приводили меня в ярость. Особенно, когда их уснащали пошлым зубоскальством: «А как Ленский должен теперь петь: — «Чи я впаду дрючком пропертый?»

Однако возмущали и прямо противоположные взгляды.

Студент Литфака пытался доказывать:

— Тилькы Украина насправди наслидуэ спадщину Кыивский Руси, в усьому: в мови, в национальним характэри, в поэзии. Москивщина — це выдобуток татарщины, а Пэтэрбург будувалы голландци и нимци. Взагали Россия ныколы нэ була словяньскою краиною. Вона — мишанына з финьских туранських, кавказьских, балтийских та гэрманьских плэмэн. Правдывых словян новгородських Москва або зныщила, або погвалтувала. А писля Пэтра й Катэрыны  почалась нимецька "европэизация". Пэтэрбурзьки цари й Украину закрипачилы… Украинська литэратура блыжче до народу ниж российска. Шевченко —народный поэт, мученык за народ, а Пушкин камер-юнкер. Вин стилькы же француз, скилькы россиянын. А всэ що тэпэр робыться, — це нова фаза русификаторского натыску. Нэ потрибни нам вси ци заводы, электровни, эмтээсы. Воны ж тилькы забруднюють и зэмлю и нэбо.

Маленькая Галочка-галичаночка, тоже студентка литфака, в которую я был влюблен целый семестр, старалась убедить меня в преимуществах украинского языка перед русским.

— Я тэбэ клычу хлоню, а ты мэнэ клыч котэчко… Пам'ятаешь у Мицкевича: «Веселютка, як млодэ котэчко»?.. А Пушкин пэрэклав: «Весела, как котенок у печки»… Как котенок! Ка-ка-ка! Ни, всэ ж таки наша мова и польщизна мылозвучниши од московской… Навыть напростиши слова… Шо липше: «Як ся маэте, друже?» чи «Как поживаете, товарищ?» А писни?! Российски писни так сумни, таки довги, довги и бэзбарвни, наче то осинни витры, чи снижни завирюхи их там спиваты навчають… А слова. Ось тилькы послухай, що тоби милише: «грустить» чи «сумоваты»? «Тосковать» чи «журытысь»? А мы з тобой  хто? "Вльубльонные"? Ни! Мы закохани. Ты мий хлопець, мий хлоню, а нэ "мой парень". Там в России однэ тилькы слово е "любить". Гарнэ слово, алэ однэ. А у нас и любыты и кохаты, и мылуваты, и любытысь, и кохатысь, и мылуватысь. Або у них "у-ха-жы-вать", бррр… яке мищаньскэ брыдкэ слово! А у нас "залицятысь". Ты ж нэ "ухаживал", ты залыцявся до мэнэ.