Читаем без скачивания Крылья беркута - Владимир Пистоленко

К Стрюкову прибежал сосед, Ибрагим Асхатов — ловкий, изворотливый купец средней руки. У Асхатова не было, как у других купцов, какого-то определенного товара — он подторговывал всем, что сулило ему выгоду. Невысокий, круглощекий, с небольшими смоляными усиками, он всегда был шутлив и разговорчив. А нынче на себя не похож: взгляд растерянный, губы пересохшие, голос хрипловатый, с дрожью.

— Сасед, дарагой, скажи, пажалуйста, по всей душе, — даже не поздоровавшись, заговорил он, заглатывая концы слов, — отступаешь? А?

— А чего мне отступать? Я не воинская часть. Кто воюет, тот пускай наступает и отступает. Их дело.

— Так красные ж в городе! Стрельбу не слышишь?

— Слышу, все слышу! А ты не дрожи, как собачий хвост.

— Я не дрожу, Иван Никитич, душа дрожит. Атаман уже уехал, да? Его штаб тоже бежал, да? Почти все купцы гулял, да? Скажи, пажалуйста, умный человек, у тебя голова, как у Магомета, что хочешь делать?!

— А ничего. Сидеть и ждать.

— Уй бай! — ужаснулся Асхатов. — Будут грабить, убивать! Разве не понимаешь?

— Ну и шайтан с ними. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. И насчет грабежа — останешься, может, хоть что-нибудь сбережешь, а драпанешь — фундамента на месте не отыщешь.

— Правильно говоришь. Да? Очень правильно. Будем оставаться?

— Я решил. Для себя, конечно. А ты сам гляди, чтоб потом обиды не было.

— Уй бай! У меня живот дрожит! Нехорошо. Будем оставаться. Пускай аллах... — Он обеими ладонями провел сверху вниз по лицу, круто повернулся и так же быстро, как вошел, устремился к выходу, но у самого порога вдруг встал, медленно повернулся и, чего Стрюков не ждал от него, жалобно спросил:

— Ты угонял товар? Прятал?

— Куда угонять? — недовольно промолвил Стрюков. — Будто там другое царство.

— Что мне делать?! Голова глупая, ишак облезлый, — запричитал Асхатов, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. — Я два обоза отправил. Самый дорогой товар. Ехать надо. Прощай, Иван Никитич.

— Если так, то счастливой тебе дороги.

Стрюков вышел во двор вместе с Асхатовым, проводил его до калитки. Не потому Асхатов удостоился такой чести, что хозяин хотел показать ему свое уважение, — Стрюков просто не находил себе места. Заниматься делами в такое тревожное время не хотелось.

Пропустив Асхатова, Стрюков тоже выглянул за ворота. На улице ни души. И опять стрельба. Улица на пустыню похожа. После бурана нигде тебе ни тропинки, ни даже человеческого следа. А ведь в каждом доме, в каждой халупе люди живут. В городе людей так густо, как пчел в улье. Забились все по своим норам, боятся нос высунуть за ворота. И ничего удивительного, идти навстречу смерти никому неохота.

Из переулка выкатилась телега, груженная патронными ящиками. Два солдата с винтовками тряслись на ящиках, беспорядочно сваленных в кучу. Третий, с винтовкой за плечом, стоял на коленях, гикал и то и дело хлестал вожжами по крупам и без того скачущих галопом лошадей.

Стрюков подался было назад, в калитку, но, увидев на солдатских шапках кокарды, а на плечах погоны, остался за воротами: свои!

Бричка поравнялась, он дружелюбно помахал солдатам рукой:

— Держитесь, ребятушки!

Солдаты не обратили на него внимания, но, когда телега немного отъехала, один из них обернулся и прокричал в ответ оскорбительную непристойность. А Стрюков не обиделся, только укоризненно качнул головой. Обозлена солдатня. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что злой солдат воюет лучше, лезет напролом, рвется вперед, чтобы скорее прикончить того, кто несет ему смерть. Плохо потому, что обозленный солдат может воткнуть в землю штык и дать деру.

Но почему солдаты на телеге? Пора ездить на санях, снег же! Зима! Стрюков вспомнил; он и для Ирины приказал готовить хотя и не телегу — экипаж, но все равно на колесах далеко не уедешь по зимней степной дороге. И как же он мог упустить? А работникам и дела нет, вели запрягать летом в сани — запрягут. А может, на конюшне все-таки догадались?

Стрюков нашел во дворе Василия и велел бежать на конный двор, сказать, чтоб ладили не экипаж, а сани выездные, самые легкие.

— Конюх сказал, что изготовит экипаж и санки. А там как вы велите, — пояснил Василий.

— Если так, то хорошо. — У Стрюкова полегчало на душе. — Молодец конюх. Вот что значит сообразительность! Сразу видно — голова на месте. Беги-ка и вели экипаж оставить.

Василий молча кивнул.

— Хозяин, — вдруг предложил он, — а может, велеть — дровни?

— Еще чего-нибудь придумай, — буркнул Стрюков.

— Так на них же сподручнее. Потому — дороги не накатаны. А санки что, полозья узкие, в снегу враз увязнут. В них по городу, по накату. Я — что, как мне велите, так и скажу.

— Говоришь, сподручнее? — А пожалуй, он прав! С виду растяпа растяпой, а сообразил. По такой дороге — сани. Только сани! Не хотелось Ирину сажать в розвальни. Когда еще придется провожать ее с этого двора? Лучше не думать. — Ну что ж, будь по-твоему! Подсказал вовремя. Только вели, чтоб под сиденье подложили, помягче бы и поудобнее... Тулуп пускай возьмут. Тот, мой, дубленый. И медвежью полсть. Запрягайте и подавайте сюда.

Радуясь, что угодил хозяину, Василий в ответ на каждое его слово согласно кивал головой, довольно улыбался и, сам того не замечая, старой, замызганной рукавицей поглаживал давно не бритый подбородок. А когда очутился уже за воротами, припустил бегом, стараясь угодить хозяину еще больше и думая о том, что он может отблагодарить. Такое случалось, и не один раз. Не с Василием, конечно. С другими. Кому фартило. Люди зря болтать не станут.

Стрюков достал часы и, взглянув на циферблат, ужаснулся — первый час! Боже, как быстро бежит время! Оглянуться не успеешь — завечереет. Дни стали совсем короткие. Надо бы Ирине уже быть далеко в пути, а придется ехать почти на ночь глядя! Анна давным-давно все приготовила, а Ирина сидит у себя и что-то пишет. Не время для писания, ах, не время! Ну да ничего не сделаешь, сама не маленькая, все должна понимать. А подстегивать неловко, давеча зашел к ней — недовольно нахмурилась и ладонью прикрыла исписанный листок. Видимо, так ей надо.

За воротами послышался шум: конское ржанье, голоса, стук телег. Стрюков чуть приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Мимо шел военный обоз. Передняя подвода уже миновала стрюковский двор, а задней еще не было видно. «Уходят», — подумал Стрюков и вновь почувствовал, как тревожно застучало сердце: не отстать бы Ирине! Тут он заметил на первой подводе белый флаг с красным крестом. Санитарный обоз? Сидячих почти нет, все лежачие. Раненые. Господи, боже ты мой, сколько же их! Вдоль обоза на низкорослой лохматой лошаденке, неумело держась в седле, рысил немолодой уже человек с седоватыми усами и бородкой клинышком. Стрюков узнал в нем врача земской больницы Ладыгина. Они были знакомы и неоднократно встречались в доме Ладыгина-старшего, тоже известного купца. Их дед был крепостным генерала Тимашева, а отец выбился в купцы. Старший сын его пошел по стопам отца, а младший окончил Московский университет и стал врачом.