Читаем без скачивания Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

И в шумном веселье четырнадцатилетний Иван, успевший уж до срока изведать почти все дурное и запретное в жизни, пылкий и рослый не по годам, в разгульном пиру старался он подавить невольно, неведомо почему и откуда выплывшую в душе тоску…

Гудели струны, скоморохи и шуты плясали, визжали… Бабы и девки, согнанные сюда, песни пели красавчику осударю как могли… И сквозь весь нестройный шум, сквозь чад грубого веселья как будто слышал отрок чей-то жалобный, знакомый уху голос, моливший о пощаде, различал чей-то стон.

– Ну што там?! – вдруг словно окрикнул в душе сам себя Иван. – А они, бояре, жалели тебя?!

И, расправив нахмуренные было брови, он беззаветно предался веселью, кипевшему вокруг…

Бояре все это знали, видели.

Пытались они обуздать царя молодого, да не очень. Не до того им вовсе было. И даже отчасти на руку это им. Каждый понимал, почему давал Андрей Шуйский потачку дурным наклонностям ребенка. Руки у бояр тогда свободней, не так связаны. При безупречном повелителе и самим придется не очень свободно жить. Зазорно даже вести ту хотя и скрытую, менее видную сейчас, но беспощадную, смертельную борьбу, которую не переставали поддерживать вельможи.

В минуту, когда пришлось сделать усилие и свергнуть давившего всех Андрея Шуйского, помирились и обещали навеки забыть обиды даже такие враги, как Челяднины и Кубенские, давние «советники» Шуйских, как Воронцовы и Ховрины-Головины, из рода тех Головиных, которые содействовали ссылке отца и сына Воронцовых… Но момент прошел, Шуйский мертв, и все не подумали, как бы им прежде всего ослабить царскую власть, пользуясь малолетством царя Ивана. Нет! Опять поднялась старая вражда, перекоры, доносы да местничество. Полугода не прошло, как результаты сказались. Раньше других стали осматриваться Глинские, особенно много выигравшие от переворота.

Недаром юный государь первые дни своей власти ознаменовал кровавой местью. Он был только вглядчивым и понятливым учеником у старших. Два брата Кубенских: князья Иван и Михаил – сразу подведены врагами под обух. Зимой, в мороз, схвачены были с постелей оба и со всеми чадами и домочадцами увезены в ссылку, объявлена им опала царская за многие дела воровские и непотребные. В том числе говорилось и о сношениях с родичами и сторонниками Андрея Шуйского, с князем Петром Иванычем Шуйским и другими. Кубенские сами толковали так:

– Воронцовы злобу свою тешут на нас! Ну да недолго. Им дружки ихние тоже шею свернут. Литовцы эти, налеты московские: Глинские да Бельские! А там и на энтих мор придет! Наши не выдадут, не потерпят чужаков у трона!

Кубенские не ошиблись, хотя не знали одного: главной пружины, той руки, которая двигала шашками на клетках московского дворцового поля.

Рука эта скоро обозначится.

Когда весть о ссылке и опале Кубенских разнеслась, Палецкие, и Шуйский Петр, и князь Горбатый, прихватив Курбского-старика, и Мстиславского, кинулись прямо к митрополиту Макарию. Тот как раз хворал: ноги схватило… От бдений долгих, от простуды давней. А все-таки в келье сидел и работал старец.

– Что же могу я, чада мои? – ответил он на просьбы. – Дело это мирское. Как царь да его ближние бояре решают – так тому и быть.

Но ходатаи не отставали.

Подумал, повздыхал Макарий.

– Ну, ин ладно! – говорит. – Попытаюсь… Правда, такая уж наша доля пастырская: овец, и правых, и заблудших порой, боронить… Идите, чада мои, с миром! Попытаюсь… Бельских да Глинских, конешно, нечего просить. Это Воронцовых рука. А те не смилуются. Немецкая кровь, памятливая! Самого царя-отрока попрошу. Авось уважит старику. Нечасто я докучаю ему!

И на призыв больного архипастыря Иван поспешил явиться к митрополиту.

Правда, не часто тревожил Макарий царя, хотя никогда и отказу в прошенье не знал. Мальчик охотно и нередко, по-старому, захаживал в митрополичьи кельи, вглядывался, как тот работал, молился у себя в небольшой моленной, «крестовенькой», как называл ее Макарий.

И все уважение, всю любовь, какую мог питать Иван к кому-нибудь, питал он к митрополиту.

Умный старик, быстро выйдя из-под опеки Шуйских, вознесших его, правда, на высоту, но поступавших и не по-божески, и неразумно. – Макарий старался поставить себя совершенно независимо, как подобало духовному пастырю всея Руси.

Но в то же время, как человек практический, он понимал, что в мире жить – надо мирское творить!

Незаметно, твердой рукой старался он если не создавать, так направлять события в той исторической драме, которая разыгрывалась вокруг отрока-царя. Дело с виду казалось бы просто: стоило, как и все, стараться проводить на разные места «своих» людей, окружить Ивана, потакать его мелким слабостям и даже крупным порокам… А там и совсем забрать в руки государя.

Так в одной откровенной беседе и советовал митрополиту старый приятель, протопоп Сильвестр.

– Немолод ты, отче! – ответил Макарий. – И опытом искушен, и умом Бог не обидел, а не дело говоришь.

– Кое же не дело? Скажи, отче митрополите!

– А вот, слушай: злых, как думаешь, да скверных мало ли кругом?

– Ой, много!

– То-то ж. Мы так скажем: для-ради устроения земли, для спокою христианского душою покривим, потакнем государю… Он нас возлюбит… Волю нам даст. Надолго ли оно? Иные явятся, совсем душу диаволу предавшие. Да не ради земли или христианского спасения, а ради корысти и прелести земной. Уж они так юношу улестят, на то пустятся, чего мы с тобой, поп, и за райское древо не сотворим. И по маковке нас тогда… Другие придут. И настанет стон и плач и скрежет зубовный! Так ли?

– Пожалуй, правда твоя, отче митрополите. Выходит: и так горе, и инако вдвое.

– Ничего не выходит. Помолчи уж. Твоя речь впереди. Твое слово умное не усохнет, верь!

– Верю… слушаю, отче!

– То-то ж! Скор ты больно! Обмирянился… Нашу, высшую, Божью правду забыл, Христом заповеданную. Сказано есть: «Возлюбите ближнего своего паче себя!» Великое, плодоносное это слово. Злого человека любовью своей ты смягчишь, ненависть в нем погасишь… Ремства не вызовешь, коли видит он, что ты за тем же куском не тянешься, который и он облюбовал… А добрый себя отдаст за любовь. Понял?

– Понял… Да все же: с куском-то как? Надо его доставать же? Без него нельзя же?

– А-ах, отче! Совсем ты школьную науку забыл. Пословки старой не помнишь: двое тягаются – третьему корысть! При нашем куске не то двое: двадцать два спорщика найдутся. Пусть колотятся. А мы подождем. Не уйти куску от нас. Терпенье, терпенье, поп, возьми – и сам целей будешь, и дело лучше сладится. Я уж малолетка вот как узнал. Погоди: все тебе в свой час скажу, как будет дело!

И заступник за христианство, умный, развитой и широко, не по времени, образованный пастырь, который искренно страдал, видя, как медленно строится царство, как тяжко жить слабым и беззащитным земским людям. – Макарий глядел и терпеливо выжидал желанной поры.

Ожидая прихода государева, который обещал в тот же день явиться на зов, Макарий призвал Алексея Адашева.

– Что, сыне, готово твое писание?

– Готово, святый отец. Благослови прочесть, – с поспешностью, свойственною всем авторам, доставая из шапки листки какой-то рукописи, свернутые в трубочку, отвечал Алексей.

– Нет, погоди, Алеша! Дай-ка сюды. Ты мне скажи одно, все по моему сказу писано?

– Все. Как же иначе, святый отец.

– Ин, ладно. Побудь рядом… в келии… Я сам прогляжу. Может, поисправлю что. Уж не посетуй! А ты побудь там. Государь если придет – все жди же! Да вон подвинь поближе лик-то Спаса, что я по тебе писал. С поставцом… Так… Ну, иди с Богом! Дожидайся да Богу молись!

Приняв благословение пастыря, Алексей Адашев с сильно бьющимся сердцем перешел в соседнюю келью, полный какого-то непонятного волнения, странного ожидания. Макарий между тем, не любивший тратить ни единого часу понапрасну, послал за одним из самых знающих своих толмачей-переводчиков, итальянцем Чекки.

Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял полный список Четьи-Минеи. А для этой работы ему переводили с латинского и греческого языка всевозможные сочинения и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт. Последние свойства души Макария – поэтическая находчивость и живость вымысла – особенно много помогали Макарию в его работе по составлении Четьи-Минеи. Источники были так неполны, искаженны, порой в обрывках… Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

И вот сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя гениальный англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.