Читаем без скачивания Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

(Милый дедушка вошел с мороза, нечего сказать!)

Он дунул в сигнальную дудку и завопил:

— Дневальный!

Притопал явно разбойный человек с головой Ясна Сокола — рябая рожа, хищный нос. Пластмассовый маузер в деревянной кобуре колотил его по бедру.

— Салажня борзеет! — пожаловался ему сержант. — Объясни ему, дневальный, кто я буду и какое во мне звание.

— Вы есть старослужащий старообрядец старец Терентий, — заученно прохрипел Сокол. — А звание у вас гуру-сержант, а достигли вы до этого Учением. И дважды в день вы ядите белый хлеб (дневальный внушительно помолчал, чтобы до меня дошло), в обед щи с мясом, а каши несчетно, а по воскресеньям — банку сгущенки.

— Теперь, салабон, резко осознал, кто я есть? — строго спросил меня сержант. — Свободен, — бросил он дневальному, и тот скрылся с глаз.

Сержант небрежно развалился в кресле.

— Ты, я вижу, службу еще не понял! — сказал он мне угрожающе. — Придется тебя погонять… Ну-ка, мухой, слетай за пузырем. Служи, служи!

Я было старательно вскочил, но тут же в растерянности затоптался на месте, озираясь.

— A-а, очки, не видишь! Да вон же он, на окошке, — радостно заржал старец Терентий, тыча пальцем в круглый стеклянный плафон от лампы. Плафон сказался до краев наполнен мутноватой жидкостью с плавающими маслянистым пятнами и несколько резковатым, на мой нюх, запахом. Шибало в нос.

— Привыкли мы, беляк, из такой посуды пить, — оживленно делился сержант, водружая искомый шар на стол и нарезая добытое из потайного ящика стола сало. — Офицерье, эти маленькие зеленые человечки, нагрянут, все тумбочки перероют — пусто, голову-то задрать не додумаются, на звезды поглядеть, уйдут — а к вечеру все наши в лежку!..

Он достал из того же ящика две мензурки, дунул в них.

— Ну, сидай, молодой, — сказал снисходительно. — Черпаком будешь.

После первой склянки сержант заговорил:

— Ты, сынок, главное, бланк, службу пойми, ндравственный закон. И тебе, бланк, Истина откроется…

Речь его была, возможно, излишне эмоциональна, само собой, уснащена, и, естественно, изобиловала. В традиционном же изложении звучала так: «Все сугубо просто. Зима статична. Сугробы вечны. Продажные околоточные Надзиратели морят народ холодом. Народ, верноподданное топтыгоподобное, традиционно сонно сосет лапу и терпеливо катается, чтоб выбить пробку, — весны не будет, и не надо. Но Надзиратели умеют лишь авторитетно учить ложноножками, органчик у них не варит. Они и вообще деревянные, оловянные, восковые — снеговики бестолковые. Однако при каждой персоне Надзирателя есть свой евреяшка (ты чего, беляк, вздрогнул?), и вот они-то, лепилы эти, и дергают за ниточки с мясом, всем делом и заправляют, творят, чего хотят по фаршированному щучьему веленью. Народ доедает мороженную брюкву, а они потирают передние лапки, хихикают — устроили себе Яффу-на-Яузе. Мы-то, бланк, зна-аем!.. Нам известно, кто сигнальные костры на снегу раскладывает, кому по ночам апельсины сбрасывают, жуют потом под одеялом. Боятся гешефтмахеры (ты, беляк, пей, не вздрагивай!) русской правды, Пестеля нет на них, Павла Иваныча, но всех не обвешаете! Евреяки — мировое зло, темное, мистерхайдовское начало, нечистая половина («Пара Ноя», бормочешь, беляк? Образно!). В каждом из нас сидит евреявол (кстати, дед нашего нынешнего Исправника играл на скрипке во Дворце Пионеров) и искушает — Владимир в свое время, только спьяну спутав, не выбрал подсунутый иудаизм, а, слава Богу, крестил Русь. Владимир II, Кровавый (Палкинд), будучи одержим, уничтожил православие, аки класс, приказал поставить свою статую в Храме и местах гуляний, и собирался уже ввести научный иудаизм, как государственную идеологию, буквально все подготовил, открыл пасть, но тут его хватил апоплексический удар!.. Надо по капле выдавливать из себя жида (эй, беляк, колбу уронишь!), после чего тщательно мыть руки. Изгонять Их из русского тела («Зима. Христьянин, торжествуя…»). И сразу же — растопит солнце снег долин, зажурчат ручьи, и зацветет земля».

Сержант тщательно вытер засаленные пальцы об штаны.

— Форма у нас, как видишь, коричневая, под цвет древнего русского православного медведя — они, докопались мы, бурые были. Это теперь, снег те в ухо, вся Русь у них под майонезом. Сгубили гады-аиды русскую природу! Раньше не то было, старики сказывают (он поклонился темному лику на стене) — дубравы шумели, звери рыскали, птицы порскали, рыбы плескали. Зеленавки хрющали порой. Старики сказывают — выйдешь утречком на кухню капканы проверять — песец, однако! Долбанешь трезубом, положим, в водную гладь — глядь, щучье вымя, гипсовая форель! Старики сказывают, в те годы и Весло стояло…

Старец Терентий внезапно вылез из кресла, кряхтя, взобрался на тумбочку и затянул: «Старики, спокойной ночи, Путь наш стал на день короче…»

Он выкинул вперед руку и провыл: «Старики, день прошел! До Трубы осталось всего ничего!..»

После этого он камнем рухнул с тумбочки вниз. Но не убился, а привычно встал, добрался до стола, принял кусочек сала, запил и обратился ко мне:

— Давай, салага, шапками сменяемся! Все равно твоя тебе больше не понадобится.

— Простите, это почему? — забеспокоился я.

— А мы тебя в жертву принесем, — просто объяснил Терентий. — В день рожденья Вождя мы всегда так. По уставу положено!

Он треснул ладонью по столу и гаркнул:

— Дневальный!

Влетел все тот же небритый Ясный Сокол.

— Дневальный, готовь станок шамбальный! — загоготал сержант.

Дневальный оживился:

— Куда прикажите, старче? На колоколенку, на раскат?

— Погоди… Стражу вызови.

Степенно вошли три знакомых мужика-кержака, загасили «козьи ножки» о косяк, стукнули прикладами в пол, встали у дверей.

— Товарищи дозорные! — обратился к ним сержант. — Выдайте ему вещевое довольствие — одну рубаху и пару онуч. Потом уведите его Туда, и там бросьте.

На прощанье старец содрал с моей головы теплый малахай и нахлобучил взамен старую ушанку, надписанную хлоркой «Савланут Улаев, 2-й отряд».

И вот опять ведут меня. Гонят! Куда это — Туда? Яхве его знает! Бросят в яму братишки, на съеденье христианам…

Шли мы сквозь гулкие лабиринты подземных переходов, где в нишах стояли мраморные гидры с наганами, опоясанные пулеметными лентами, и бронзовые бундовцы в буденновках, строго подъявшие палец. Карабкались к свету по давно не работающим эскалаторам с массой отсутствующих ступенек. Ноги у меня после сержантского угощенья плохо слушались, разъезжались, нарушилась плавность движений. Подпираемый сзади штыком, двигался я скачками. Мерещилось множество крутящихся дверей, дядьки с люльками склоненными в моем качалися бедном мозгу.

Наверх мы выбрались у подножья Холма Весны. В лицо сразу швырнуло снегом. С близкой широкой реки, по которой шла шуга, тянул порывистый ветер. Красный Сфинкс, раскинув каменные крылья, лежал на вершине Холма. Мы поднимались туда по пологой гранитной лестнице, обсаженной голыми деревьями. Головной убор, дар старца Терентия, был мне мал, стыли уши, снежная мошка лезла в ноздри.

Прошли между высоких плит-горельефов с выпученными картинами битв титанов с фреонами, мимо вылезающей из земли громадной каменной руки, высоко поднявшей каменную же печень, откуда когда-то вырывался огонь, а теперь намело небольшой сугробик, миновали гранитные стены-свитки, исписанные именами героев и полубогов. Иду, еле ноги переставляю, норовлю ползти на четвереньках — как и подобает, «утром на четырех ногах». На вершине открылась окосевшим глазам площадка, поросшая ельником и покрытая брусчаткой. Вблизи Сфинкс оказался цвета минотавровой крови. Крылатое окаменевшее чудовище с головой льва (Давидыча), понимающе прикрыв глаза, казалось, чуть улыбалось потрескавшимися губами. Дверца между когтистых лап вела внутрь. «Прощай, старичок», — извиняюще сказали мне и торопливо, со всего маху, втолкнули туда.

Я чуть не стукнулся лбом о какого-то малознакомого деревянного кумира в тускло освещенных сенях, но, выставив вперед руки, успел его обхватить. У высокого порога валялся закопченный чугунный чайник, видимо, брошенный кем-то в ужасе. Я по обычаю коснулся мезузы над дверью, ведущей в покои, и поцеловал кончики пальцев. Потом основательно высморкался, вытер руку о шишковатую голову кумира, толкнул дверь и вошел.

Мягкий полумрак. Пол под ногами странно пружинил. Я пригляделся — весь пол был устлан красными китайцами. Ходи терпеливо и тихо лежали косичками вверх. Я стал ступать осторожней, бормоча: «Извините».

Гроб стоял посредине на небольшом возвышении. Высокие восковые латыши стояли в ногах и в головах. Я подошел и посмотрел. Мертвый лежал спокойно. Веки зашиты железными нитками. Слеза не катилась. Возле тесного дома его была навалена домашняя утварь, кой-какие доспехи, конская упряжь вкупе с извозчицким тулупом (верхами не ездил). Дымно было от плохо работающего жертвенника в углу — давно не прочищали, да и жреца не наблюдалось, видно, сел старик.