Читаем без скачивания Зомби идет по городу - Виктор Пронин

Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно дикое – он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет, и говорить-то не о чем. И, едва вспомнив о нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не выполнит.

Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости – мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.

Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы – Халандовский ворочался во сне, и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, – Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.

Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья, и в глазах его можно было прочитать только одно: «Не так ли и ты, Аркаша...» И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и, только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.

– Зима, – бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. – Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима... И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...

Халандовский снова побрел к окну – редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал – он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все, что думал, все деньги, которые тратил, все было направлено на одно – увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек, и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное – был счастлив всем этим. Халандовский добился своего – оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь.

И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она послушна и податлива. И они сделали тогда то, что было положено природой, все получилось и состоялось. И только после этого он в лунном свете, в сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые обронила, была такая жертвенность, такая покорность судьбе, невеселой, надо сказать, судьбе...

– Да, – произнес Халандовский, стоя продрогшим у окна в пижаме с дырами вместо пуговиц, – да... В ней была какая-то подневольность. Бывает жертвенность счастливая, пусть она будет самоотверженная, остервенелая, в конце концов... Но у нее была жертвенность подневольная. Словно, пересилив себя, съела какую-то гадость...

Больше Халандовский ее не видел.

Не пожелал.

– Но какое было счастье ухаживать за ней! – воскликнул он с потрясенной душой и постаревший на десять лет. – Какое это было вре-мя... Нервное, взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она была просто глупа. Она полагала, что приличная женщина так и должна себя вести после траханья, – проговорил Халандовский. – А у тебя, Аркаша, хватило силы, мудрости понять это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же ты занимался после этого целых десять лет? Ты, Аркаша, делал деньги. Не самое пустое занятие, но и вспомнить особенно нечего.

Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания Халандовского, и он с некоторой опаской взял трубку.

Звонил Пафнутьев.

– Спишь? – спросил он.

– Какой сон, Паша... Какой сон.

– Бодрствуешь?

– Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...

– Это прекрасно. К бою готов?

В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул, что Пафнутьев сразу понял его состояние.

– Держись, Аркаша! Держись!

– Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и полном смысле слова.

– Это пройдет.

– Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет. Мне не приходилось вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь, но я! Паша, а я – кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу, я тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!

– Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет удобного момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.

– Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения взять у него десять граммов колбасы... Он не похудеет от этого, он даже здоровее будет, потому что колбаса наша для здоровья вредна. Но вот так, сознательно, продуманно, целеустремленно, посадить человека за колючую проволоку...

– Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?

– Я не о том...

– А ты знаешь, скольких он посадил? Невинных? Знаешь?!

– Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.

– Ладно, – оборвал Пафнутьев стенания друга. – Поговорим об этом вечером. А пока один вопрос...

– Ну? – слабым голосом произнес Халандовский.

– Ты готов?

– Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.

– Ты тверд?

– Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.

– Все приготовил?

– Как и договаривались.

– Это прекрасно! – Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии. – Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не слышал. К тебе придет человек. И скажет, что он от меня.

– Понял, – кивнул Халандовский.

– Ты дашь ему бомбу, которую приготовил. И он сделает на ней кое-какие пометки. Понимаешь, о чем я говорю?

– Как не понять... – грустно проговорил Халандовский. – Технология эта мне хорошо знакома.

– До скорой встречи! – с подъемом произнес Пафнутьев и положил трубку.

– Будь здоров, дорогой, – пробормотал Халандовский уже по дороге в ванную. – Удачи тебе, дорогой... И долгих лет жизни. И мирного неба над головой...

Когда через час в дверь позвонили, Халандовский был уже в халате, и мокрые его волосы свисали на лоб, на уши, придавая выражение еще более горестное. На пороге стоял человек в сером плаще, мокрой кепке и со стареньким «дипломатом». Он смотрел на Халандовского требовательно и улыбчиво.

– Я не заблудился? – спросил незнакомец.

– Проходите.

Гость разделся, оставив в прихожей мокрую одежду, и прошел в комнату. Был он моложав, почти лыс, но взглядом обладал быстрым и острым. Сев к столу, чемоданчик поставил у ног, выжидательно посмотрел на Халандовского.

– Простите... Вы от кого? – решился задать вопрос Халандовский.

– Мне велено сказать, что я от Пафнутьева.

– А на самом деле от кого?

– Других фамилий не будет. Пусть останется глубокой тайною, как поется в песне.

Халандовский вздохнул, взял с полки завернутые в газету деньги и положил на стол. Гость удовлетворенно кивнул, развернул газету.

– О, так много не надо, – он отобрал пять купюр, остальные вернул. Халандовский опять сунул деньги в какую-то щель между книгами, стопками, коробками. А гость тем временем достал из чемоданчика свои принадлежности и занялся деньгами. Халандовский не стал проявлять любопытства и сел в кресло за спиной гостя. Теперь у него была возможность внимательно его рассмотреть. Мокрые внизу штанины, заношенный костюмчик, да и постричь его не мешало бы, подровнять пучки волос за ушами. Но почувствовал в нем Халандовский и стальную пружину. В этом человеке не было колебаний, раздумий, сомнений. Он четко и с каким-то внутренним убеждением выполнял свою работу – пометил деньги, написав на них два слова – «взятка прокурору», потом деньги и газету, в которую они были завернуты, присыпал порошком из штуковины, похожей на перечницу.