Читаем без скачивания Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

— Нашел время… — разочарованно вздохнул Зяблик.

— Но скоро закончит и пригласит уважаемых гостей на обед, — добавил Цыпф.

— Вот это другое дело, — обрадовался Зяблик. — О чем они там базарят?

— Кастилец рассказывает, что совсем недавно на миссию напали злоумышленники. Они ранили конюха и угнали всех лошадей.

— Не иначе как нехристи степные, — прокомментировал это сообщение Зяблик.

— Арапы верхом не ездят, чурки из Хохмы тем более.

На крыльце уже показался дон Эстебан — босой, в белом саване, со свечкой в руках. Катастрофу, поразившую мир, кастильцы считали божьей карой и без устали замаливали свои грехи.

Впрочем, даже это заупокойное облачение не могло придать гордому кабальеро более или менее смиренный вид. Лицо его носило следы общения с добрым вином, губками красавиц, шпагами соперников, а отнюдь не с богом. Свечку дон Эстебан держал, как забияка — нож, а босыми ногами ступал так, словно на них были надеты шпоры.

Обняв поочередно всех гостей, не исключая и малознакомого ему Толгая, кастильский гранд пригласил их в трапезную.

Вожделенный бочонок уже был водружен на специальные козлы, и мордатый слуга долотом выбивал затычку. Закуска была подходящая — жареная баранина, свежие пшеничные лепешки и сыр. Было на чем разгуляться после опостылевших манек и вяленой саранчи.

Пирующим подали фарфоровые чайные чашки, ценившиеся кастильцами куда выше своих собственных кубков, а Зяблику отдельно — поллитровую алюминиевую кружку (вино у дона Эстебана было приятно на вкус и ароматно, но, по мнению некоторых энтузиастов, слабовато).

Перед обедом хозяин переоделся. Его и без того богатый костюм украшало множество замков-«молний» (последний писк кастильской моды) и не менее килограмма алюминия — цепей, брелков, пуговиц и медальонов. Сей экзотический металл кабальерос ценили дороже золота.

Очень быстро завязалась оживленная беседа. Зяблику переводили сразу Цыпф и Смыков. Выяснилось, что неизвестные бандиты скрытно подобрались к пасущемуся на ближнем лугу табуну и, воспользовавшись отсутствием стражи, предававшейся на станции Воронки разнузданному разврату, угнали лошадей в сторону Лимпопо. При этом пострадал личный конюх дона Эстебана. Удар был нанесен сзади, и поэтому он ничего не мог сказать о приметах злодеев. Уходя, конокрады зачем-то подожгли громадный стог соломы, безо всякой пользы торчавший поблизости черт знает с какой поры и служивший пристанищем для неисчислимого количества мышей. Сразу же была организована пешая погоня, но надежды на ее успех почти не было. Поскольку бандиты носили обувь на рубчатой подошве и отстреливались из пистолетов, версия о причастности степняков сразу отпадала.

— Аггелы! — Дон Эстебан многозначительно ткнул указательным пальцем вниз, туда, где в его понимании располагалась преисподняя.

— Абсурдо! — ввернул Зяблик свое любимое словечко. — Аггелы скот терпеть не могут в принципе, а лошадей особенно. Ведь Авель, супротивник ихнего кумира, пастухом был. А Кровавый кузнец всегда пехом ходил. В их понимании, он и сейчас где-то по вселенной топает. Они его прихода дожидаются, как вы — мессии.

Выслушав перевод, дон Эстебан с сомнением покачал головой и сказал фразу, которая по версии Смыкова звучала так: «Племя дьявольское не придерживается божьих правил», а в изложении Цыпфа: «Что черт задумал, то святой не разгадает».

— Верно, — кивнул Зяблик, обсасывая баранье ребрышко. — Верить этой сволоте невозможно. Им человека обмануть что раз плюнуть… Было дело, накрыли мы их берлогу. Одного аггела я в болото загнал, там и прихватил. Стал шманать, вижу — баба молодая, хотя уже с рожками. Понимает, стерва, что назад из болота мне ее тащить смысла нет. Рогатых мы в плен не брали. Стала хныкать. Неземную любовь обещать. Такого ты, говорит, никогда в жизни не пробовал и больше не попробуешь. В общем, заинтриговала меня. А вокруг на километр болото по колено. Только деревца кривые торчат, сразу даже не поймешь, какой породы. Где прицетроиться? А мне уже невмоготу! Хоть в грязь ложись. Тогда поворачивается она ко мне спиной и хватается обеими руками за деревце. Ну я, значит, сзади пристроился… Не соврала, дрянь. Так задом крутила, так выгибалась, что до сих пор забыть не могу. А в самый интересный момент — сюрприз мне! — вырывает она деревце с корнем из болота — и бабах меня по башке! А там торфа на корнях не меньше пуда. Представляете ситуацию? Глаза грязью залиты, штаны на коленях, до пистолета не дотянуться, а она меня этой дубиной метелит. Прекрати, кричу. Дай кончить, и отпущу с миром… Где там…

Смыков, осуществлявший синхронный перевод, сказал:

— Дон Эстебан интересуется, удалось ли дону Зяблику получить удовлетворение?

— Удалось, но только с другой бабой и в другом месте. А та ведьма сбежала. Я и раньше-то аггелов терпеть не мог, а после этого случая просто возненавидел.

— Дон Эстебан считает, что дон Зяблик имел связь с суккубом, демоном женского пола, чрезвычайно искусным в любви, — скучным голосом перевел Смыков.

— Дон Эстебан завидует дону Зяблику, — добавил Цыпф. — Он глубоко чтит Отца небесного, но не пожалел бы ничего, кроме души, конечно, за соитие с суккубом.

— Есть у меня кое-кто на примете, — Зяблик подмигнул дону Эстебану. — Не демон, правда, но любому демону сто очков вперед даст. Медичка наша. Верка. Могу познакомить.

Непривычный к вину Чмыхало уже клевал носом. Привычный, но маниакально осторожный Смыков больше налегал на баранину. Цыпф, еще не совсем оправившийся после достопамятного распития «влазного», ел и пил, как девушка. Только Зяблик и дон Эстебан шли рюмка в рюмку, вернее, чашка в кружку.

По мере того как бочонок пустел, они понимали друг друга все лучше и уже почти не прибегали к услугам переводчиков.

— Ты биена персона! — с уважением говорил Зяблик и в подтверждение своих слов поднимал вверх большой палец.

— Я вас уважай! — отвечал дон Эстебан и клятвенно крестился чашкой.

В разгар пира явился офицер, возглавлявший погоню. Утолив жажду добрым черпаком вина, он доложил, что злоумышленники скрылись, зарезав перед этим всех лошадей, в том числе и любимца дона Эстебана — чистокровного арабского жеребца Диаманта. Трупы невинно убиенных скакунов были обнаружены в овраге, милях в пяти от миссии, и офицер интересовался, как следует поступить с ними — оставить как есть на поживу стервятникам или предварительно освободить от шкур и подков.

Пока дон Эстебан страшными клятвами сулился отомстить неведомым живодерам, Смыков озабоченно поскреб в затылке и поинтересовался у офицера, долго ли длилась погоня. Выяснилось, что недолго. Тогда Смыков приблизился к окну и увидел, что стог соломы все еще продолжает гореть. Если бы нападение произошло пять-шесть часов назад, как это выходило со слов сторожа Моисеева, от него должна была только зола остаться.

Стали выяснять точное время происшествия. У дона Эстебана были хорошие часы «Слава», подарок Зяблика, но он не умел ими пользоваться. Офицер оперировал только понятиями: давно, недавно, только что, сейчас. Распорядок жизни в миссии определялся с помощью больших песочных часов, гонга и приставленного к этому хозяйству инвалида, однако никакая регистрация событий не велась.

Путем сложных вычислений и опроса свидетелей в конце концов было установлено, что первые выстрелы раздались в тот момент, когда драндулет уже покинул Талашевск. Моисеев оказался или провидцем, или элементарным провокатором.

— Ты, Лева, давно этого деда знаешь? — поинтересовался сразу протрезвевший Зяблик.

— Дней десять…

— Кто хоть его вам сосватал?

— Не знаю.

— Ясно, пригрели на груди гада ядовитого… Спроси, может, конокрады какую-нибудь весточку оставили.

Выслушав вопрос, офицер кивнул: да, на снежно-белой шкуре Диаманта его собственной кровью были начертаны какие-то непонятные письмена.

— Аггелов работа, — заскрипел зубами Зяблик. — Специально нас сюда заманили…

Старуха, пасшая у железнодорожного полотна козу, сообщила, что поезд на Талашевск еще не проходил. На сегодня это была единственная хорошая весть.

Чтобы скоротать время, принялись ругаться. Смыков обвинял Зяблика в чрезмерной доверчивости, переходящей в преступную халатность, а отдельно — в пьянстве. Зяблик его — в полном отсутствии профессиональной проницательности, в партийном прошлом и чрезмерной осторожности, переходящей в трусость. Оба они при этом не забывали пенять Цыпфа за промах с Моисеевым, а Чмыхало — за плохое содержание машины. Долгожданный гудок, раздавшийся за холмами, помешал приятелям перейти к оскорблениям, которые смываются только кровью.

Зато на этот раз не пришлось собачиться с железнодорожниками. В нужном месте поезд сбавил ход, и всех четверых за руки втащили на платформу. Мешков на ней заметно прибавилось. Маниока и вяленое мясо — не железо, места для себя ой сколько требуют.