Читаем без скачивания За стеклом (сборник) - Наталья Нестерова

Они не говорили тостов, не вспомнили первый поцелуй — вообще не затрагивали причины их неожиданной встречи. Только когда официант принес счет, Мила полезла в сумку и достала бумажник.

— Я приглашала, правда, не тебя, и я плачу.

— Обижаешь, начальник! — надул губы Гена.

Он отсчитал деньги, мысленно перекрестившись, — хватило, положил их в маленькую книжицу, где покоился кассовый листок счета, на чаевые не поскупился.

На улице, когда они вышли из кафе. Мила предложила:

— Тебя подвезти? У меня машина.

Гена мгновенно почувствовал, что говорит она из вежливости и вовсе не хочет ехать с ним, подвозить к чужому дому.

— Благодарствуйте! Уж мы как-нибудь по старинке, на метро. Мы не гордые.

Он напялил маску покорного подчиненного, играл в «ты начальник, я дурак». Миле это не очень нравилось (он видел), но ее недовольство для Гены было маленькой компенсацией за его предстоящее вечернее одиночество и за благость, которую она обретет через несколько минут в кругу детей.

Они подошли к машине. Гена бросил ревнивый взгляд на водителя, который, увидев Милу, вышел и распахнул перед ней дверь.

— Ой! — вдруг сказала Мила и беспомощно оглянулась назад. — Я цветок забыла!

И тут же нахмурилась от досады: не смогла скрыть, как ей дорога увядающая роза.

Гена сделал вид, что не заметил всплеска эмоций, хотя внутренне ликовал. Он увидел невдалеке торговку с цветами. Тетка мерзла и притоптывала рядом со стеллажом, на котором в белых пластиковых конусах, похожих на перевернутые шляпы гномов, стояли букеты.

И тоже мерзли.

Гена взял Милу под локоть и подвел к цветам. Он выбрал самый пышный букет, вручил его Миле. Не спрашивая цены, не глядя в бумажник, достал купюру и протянул продавщице.

— Это, право, лишнее! — сказала Мила.

И Гена, в который раз за вечер, почувствовал, что говорит она не то, что думает, вернее — переживает. Она рада цветам. Именно этим. Принеси он первый пышный веник, Мила бы насмешливо усмехнулась. А замерзший букет прижимает к груди, словно хочет отогреть.

Шофер подал машину, задом подъехал к ним и остановился в полуметре. Снова вышел и распахнул перед Милой дверь. Торопил ее или демонстрировал, что Людмила Сергеевна находится под защитой?

«Плевать! — подумал Гена. — Ты, братец, жирный, как сарделька, а Людмила Сергеевна никогда толстяков не любила».

Гена взял руку Милы, склонился, чтобы поцеловать, и на секунду замешкался. Вспомнил, что два часа назад целовал руку девушки-совенка. Ему вдруг не захотелось повторять с Милой то, что делал с другой. Но в секунду его замешательства он почувствовал, как дрогнула ее рука, точно Мила испугалась, что он раздумает прикладываться, и совершила попытку вырваться. Гена захватил ее ускользающие пальцы, перевернул кисть и прижался лицом к ладошке. Это был не поцелуй, а вдыхание родного запаха, телесный контакт — чувственный и целомудренный одновременно.

И снова Гене, будто соединенному с ней общей системой кровообращения, передалось ее чувство горячего тока в сосудах. Однажды Геннадию делали укол в вену, медсестра предупредила, что он ощутит жар. И действительно, по мере того как лекарство входило в кровь, горячая волна поднималась по руке и расплывалась по телу. И сейчас было похоже — без инъекций, но горячо обоим.

— Пока! До свидания! — Мила, преодолевая его легкое сопротивление, забрала руку, отлепила от его лица.

Она села в машину, водитель захлопнул дверь. Гена согнулся в поясе, чтобы его лицо оказалось напротив тонированного стекла, за которым только угадывалась Мила. «Я тебя люблю!» — беззвучно, но ясно артикулируя губами, произнес он. Говорил собственному отражению на графитово-черном стекле, как бы в пустоту. Но Мила его видела отлично и знала, что он рассмотреть ее лица не может.

Машина отъехала, а Гена продолжал стоять в согбенной позе.

— Мужик! Ты охренел? — послышался голос продавщицы цветов.

Гена разогнулся и повернулся к ней.

— Ты мне сколько заплатил? Десятку! — Она трясла в воздухе купюрой. — А букет стоит пятьсот! Я уж не стала при даме тебя позорить. Гони деньги!

Он достал и очистил бумажник, вывернул карманы — набралось семьдесят три рубля.

— Нет! Ну я не знаю! — бушевала цветочница. — За свою же доброту и мне расплачиваться! Вот так поверишь людям! Женщина на машине, с водителем, по всему видать, обеспеченная. Я думала, и кавалер у нее подходящий, состоятельный. А ты! Не по сеньке шапка!

— Спокойно, девушка (ей было за пятьдесят), не нервничайте! — Гена принялся расстегивать браслет часов. — Вот, возьмите! Корпус позолоченный, двенадцать камней, коллекционная партия фабрики «Полет», — слегка приврал он. — Могу еще предложить донорскую почку. Нет, почку я уже кому-то обещал.

— Я не мародерка, — сказала цветочница, пристально рассматривая часы. — А сколько они стоят?

— Верных триста баксов! — заверил Гена. — Будьте здоровы, берегите легкие от простуды! Привет мимозам!

В метро он обнаружил, что у него нет проездного билета, денег, соответственно, тоже.

Пришлось вспомнить старый студенческий прием с перепрыгиванием через турникет.

Гена не боялся, что его схватят и отведут в милицию. После такого вечера можно и в каталажке посидеть.

АРХИВАРИУС

В архиве Лена не стала обращаться к начальнику хранилища, решив, что с работниками среднего звена скорее найдет общий язык.

Таким работником оказалась архивариус Анна Ильинична. Хотя название ее должности было звучным, гречески-античным, сама Анна Ильинична производила впечатление кладовщицы на заштатном окладе. Невысокого роста, полноватая, в застиранном синем рабочем халате поверх платья, с хмурым лицом и старушечьим гребнем на макушке.

— Никакие дела не выдам, — заявила Анна Ильинична, — без специального разрешения с тремя подписями и печатью. Приемные дни — понедельник и вторник.

Она привычным жестом вытащила гребень, провела по голове и воткнула его на прежнее место над скрученной в пучок жиденькой косицей.

— Понимаете, — уговаривала Лена, — мне очень нужно. У меня большие неприятности на работе.

— Ваши проблемы, — отрезала Анна Ильинична.

Выражение это она подхватила в отечественных сериалах, которые заполонили телевидение. А их создатели соответственно переняли у зарубежных, попросту — слямзили ввиду лаконичности и смысловой удобности.

Но ведь что русскому в веселье, то американцу гвоздь в печенку. И наоборот. Никогда прежде русский человек не говорил другому: это твои проблемы. Он мог чужие проблемы из вредности усугубить, мог пообещать помочь и не сдержать слова; пожать плечами, если не слушались его толковых советов: ну, тебе жить! Но в глаза заявить человеку: твои беды мне побоку, моя хата с краю? Да только самый подлец законченный мог такое сказать.

Оттого, что у нее вырвалось чуждое и, как на грех, приклеившееся на язык выражение, Анна Ильинична посуровела еще больше. Не глядя на Лену, перекладывая какие-то бумажки, сказала:

— Можно за деньги. Платите и копайтесь.

Лена открыла сумку, достала кошелек.

— Не мне! — процедила Анна Ильинична. — Через бухгалтерию, третий этаж, двенадцатая комната. Я мзду не беру.

Лену грубость архивариуса не испугала.

Лена знала таких женщин. Особенно много видела в провинции, когда приезжала к родителям Володи, да и соседки по дому — словно родные сестры Анны Ильиничны. Они давно махнули на себя рукой, не следили за туалетами и прическами, перманентно находясь в схватке с жизнью: с вечным безденежьем, перелатыванием старых платьев, в думах о запасах картошки и капусты в сезон, жесткой экономии на модную кофточку для дочери-подростка или джинсов для сына, — эти женщины старели стремительно и обрастали защитной оболочкой из грубости, сварливости, колючести. Если боец находится на передовой, в тыл — только при ранении, он вынужден поддерживать постоянную боевую готовность. Не исключено, что и Лена Соболева превратилась бы в такую же луковицу — ковырни, заплачешь, не подвернись ей денежная и необременительная работа или муж с меньшей, чем у Володи, ответственностью перед семьей.

— Дайте мне три минуты! — попросила Лена. — Послушайте!

И она принялась быстро рассказывать Анне Ильиничне о своем патентном бюро, о Канарейкине и о том, как честные изобретатели страдают от его коварства.

— Что платят за изобретение? — спросила Анна Ильинична, когда Лена замолкла.

— Сто минимальных зарплат, — на чистом глазу соврала Лена.

— Холера им в печенку! — ругнулась Анна Ильинична. — Минимальная — это моя. Коту на минтай не хватает. Пошли. Какие, говоришь, тебе нужны года?

Лена рылась в бумагах до вечера, нашла еще три ворованных изобретения. Анна Ильинична как бы не замечала Лену, только на вопросы, где что находится, отвечала и показывала. Но когда они выходили из здания архива, сказала: