Читаем без скачивания У пристани - Михайло Старицкий

«Что же делать? Что делать?» — прошептал он беззвучно, устремляя глаза в черную стену леса.

— А поглянь-ка, пане атамане, — раздался в это время подле него голос Кривули, — что это на небе?

Морозенко вздрогнул от неожиданного оклика и поднял глаза: край неба светился бледным заревом, но оно разгоралось с каждым мгновением.

— Месяц всходит, — произнес он рассеянно.

— Какой месяц! — усмехнулся Кривуля. — Теперь молодык (первая четверть); это, верно, наши люльки раскуривают да нам знак подают.

Морозенко смотрел на молодого сотника, не слушая его слов, как вдруг взгляд его упал случайно на узкую ленту у ворота сорочки Кривули; что-то знакомое почудилось Олексе.

— Ты думаешь? — произнес он машинально, сжимая брови и стараясь припомнить, что такое напоминает ему этот узкий кусочек материи, прикрепленный у ворота Кри­вули.

— А то что ж? — отвечал весело Кривуля. — Когда б ляхи наших поймали, то не жгли бы собственных палацев.

Но Морозенко не слыхал его ответа, он не отрывал глаз от стёжки, что-то мучительное зашевелилось в его мозгу, но как он ни напрягал своей памяти, а не мог понять, почему этот кусок материи так приковывает его внимание, но что с ним связано какое-то воспоминание, это он чувство­вал. Вдруг лицо его начало медленно покрываться слабою краской.

— Да что это с тобой? — изумился наконец Кривуля, заметивши, что с атаманом творится что-то неладное.

— Где ты взял этот кусок, где? Где? — произнес Моро­зенко каким-то неверным голосом, впиваясь в Кривулю блестящими глазами.

— Да там, в хате, там валяется еще несколько таких лоскутков.

— Идем! Покажи! — поднялся порывисто с места Олекса.

Недоумевая, что могло так взволновать атамана из-за куска шелковой материи, Кривуля поторопился последовать за своим атаманом. Морозенко не шел, а бежал мимо всех козаков; не отставал от него и Кривуля; наконец они достигли полуразвалившейся корчмы и вошли в темные сени. С правой стороны здание было совершенно разрушено; видно было развалившуюся печь и дырявую крышу, но слева стена была совершенно целая. Кривуля услыхал в темноте, как порывисто вырывалось дыхание Морозенка.

— Где? — раздался отрывистый вопрос Морозенка.

А вот здесь! — толкнул Кривуля маленькую дверь слева, и они вошли в какое-то обширное темное помещение.

— Лучину! Факел! — крикнул Морозенко.

Кривуля выбежал и через несколько минут возвратился с горящей головней. За ним в сенях столпилось несколько заинтересованных козаков. Теперь, при свете этого оригинального освещения, можно было рассмотреть обширную хату, выступившую перед козаками из темноты. Она не была так заброшена, как остальное здание; видно было, что здесь жили недавно и даже старались улучшить ее: печь была исправлена, двери были новые, дыры в стенах были тщательно замазаны глиной; на припечке еще лежала выгребенная зола. У окна стоял стол и простые, но новые лавы, а в углу на длинном топчане было устроено даже какое-то помещение, напоминавшее кровать; на нем была навалена куча сена и сверху покрыта ковром. Здесь же валялись брошенная миска и оловянная кружка.

— Где же, где ты нашел? — схватил Морозенко за руку Кривулю.

— Да вот, вот и еще есть, — подошел к топчану Кривуля.

На полу валялись обрывки шелковой материи и несколько крупных кораллин. В одно мгновение нагнулся Морозенко, схватил их с полу, и вдруг радостный крик вырвался из его груди.

— Что с тобой? Что тут случилось, сыну? — подбежал к нему в это время запыхавшийся Сыч.

— Батьку! — обернулся к нему Морозенко. — Она была здесь!

— Кто? Кто?

— Оксана, батьку, наша Оксана! — продолжал, задыхаясь, Морозенко. — Вот обрывки, платок, который я ей подарил, кораллы тоже.

— И ты не ошибаешься?

— Нет, нет! Она бежала от них, спаслась.

— Слава всевышнему! — захлопал веками Сыч, стараясь скрыть в смущенной улыбке слезы, выступившие ему на глаза.

— Но где же она теперь? Была когда-то, след надо отыскать, может, кто-нибудь знает, может, она скрылась где— нибудь в лесу? — продолжал возбужденно Олекса.

— Я отыщу, пане атамане... я заметил в лесу хуторок, там, верно, знают, — подошел к Морозенку Кривуля.

— Скачи, друже, найди, довеку тебе братом буду, — сжал его руку Морозенко.

— Через годыну вернусь! — вскрикнул весело Кривуля и торопливо выбежал из хаты.

— О господи! Ты таки сжалился над нами! — вздохнул глубоко Морозенко.

— Истинно, пути господни неисповедимы! — возгласил и Сыч, проводя по сияющему, лоснящемуся лицу своею загорелою рукой. — Обыщем, сыну, хату, может быть, обрящем еще что-нибудь.

Морозенко радостно согласился на это предложение. Они принялись за дело. Все свидетельствовало о том, что в хате жил кто-то довольно долгое время: в печи оказалось два забытых горшка, в одном из которых лежало на дне какое— то высохшее зелье; под прыпичком валялась вязанка дров. На печи Морозенко отыскал чей-то забытый пояс.

— С нею был кто-то, — произнес он встревоженным тоном, слезая с печи и рассматривая пояс. Пояс был широкий, шалевый.

— Батьку, ведь это лядский пояс, таких не носят козаки, — произнес он, запинаясь.

Сыч подошел к Морозенку и взглянул внимательно на пояс.

— В такое время мог и козак с ляха снять, — попробовал было он успокоить Морозенка, чувствуя, однако, что на душе у него заскребло что-то неладное.

Но на Морозенка это предположение подействовало мало; он бросил пояс и, закусивши губу, принялся перерывать все в хате с какою-то лихорадочною поспешностью. Сыч не отставал от него. В хате стало тихо, слышался только шум переворачиваемых вещей. Так дошли они до покрытого ковром топчана. Морозенко засунул руку в сено и быстро вытащил ее назад: в руке оказалась куча окровавленных тряпок. Тряпки вывалились из рук Морозенка.

— Батьку, — произнес он, поворачивая к Сычу бледное, окаменевшее лицо, — они убили ее!

Сыч ничего не ответил. Несколько времени они стояли так друг перед другом, словно погруженные в глубокий столбняк. Их вывел из этого оцепенения частый конский топот, раздавшийся у дверей. В хату поспешно вошел Кривуля в сопровождении какой-то старой бабы.

— Нашел, нашел, атамане, — крикнул он еще с порога, — она знает все, говорит, сама лечила!

XVIII

Морозенко бросился к вошедшим.

— Ты знаешь, бабо... умерла... жива?..

Знаю, знаю, козаче, — заговорила баба, низко кланяясь у порога, — сама лечила.

— Ну-ну! — заторопил ее Морозенко.

— Чуть-чуть не умерла, едва отходила. Э, если бы не жабьяча травка, не топтать бы ей рясту, нет!

— Да что такое? Отчего? — перебил ее нетерпеливо Морозенко.

— Отчего? Да ты только подумай, козаче: вот тут над сердцем такая дыра, хоть два пальца заложи! Целый месяц вот тут без памяти лежала, а потом, как полегчало, я ее перевела в землянку.

— Изверги! — проскрежетал Морозенко. — Кто же ее?

— Не знаю. Выходило, как будто сама.

— Стой, бабо, — сжал ее руку Морозенко, — как звали дивчыну?

— Оксаной... Да, это верно, Оксаной.

— Какая из себя?

— Хорошая, ой хорошая, козаче! Косы черные как змеи, и очи как звезды. Славная дивчына, и жалкая такая, ей-ей! Полюбила я ее, как дочь. Все о каком-то козаке плакала, как в память приходить начала.

— Дальше, дальше, бабо, — простонал Морозенко, — с чего это она? Обидел кто? Все, все говори!

— Не знаю... Что раньше было, не знаю, а тут ей обиды не было никакой. Призвал он меня, а она лежит в крови. Спаси, — говорит, — озолочу!»

— Кто был тут с нею?

— Шляхтич.

— Чаплинский? — вскрикнул Морозенко.

— Прозвища не помню... Только не так, не так, это знаю... Больше на дерево что-то походило.

— Толстый, с торчащими усами?

— Э, нет! Статный, тонкий такой, молодой, и волос, и ус черный, и лицом красивый. И уж смотрел за нею так, как за ребенком родным. Он же сам и меня отыскал, озолотить обещал, если отхожу.

— Где же делись они? — перебил ее рассвирепевший Сыч.

— А увез же ее в Литву.

— Спасти ты не могла христианскую душу, ведьма? — замахнулся он на нее, но его удержали козаки.

— Да чего ж спасать? Не обижал он ее; обещал в Литве к какому-то козаку отвезти, клялся, божился.

— Предатели! Звери! — вскрикнул раздирающим душу голосом Морозенко. — Куда же повез он ее, бабо? Скажи, скажи ж, на бога! Куда? Когда? Золотом осыплю тебя!

— Месяца уже с два, не меньше, а куда — не знаю, хоть убейте, козаченьки, не знаю. В Литву, говорил, к Морозенку, а больше ничего.

Мучительный стон вырвался из груди Олексы; шатаясь, опустился он на лаву и закрыл руками лицо.

Сыч стоял потупившись. Молча стояли кругом и козаки, не смея нарушить ни словом, ни вздохом страшного горя своего атамана.

В это время на дворе послышался топот подъезжающих лошадей, шум и радостные приветственные крики; через несколько минут в хату вошли Хмара, Дуб и Ганджа. Козаки молча расступились перед ними. Прибывшие вышли на средину хаты и с изумлением оглянулись. Морозенко не подымал головы. С минуту Ганджа смотрел, недоумевая, на эту застывшую группу и затем произнес громко, подымая свой полковничий пернач: