Читаем без скачивания Черный ящик - Амос Оз

АЛЕКС

* * *

Илане Сомо

УЛ. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

1.8.76

Илана, ты утверждаешь, что я ничего не понимаю. Это звучало всегда: "Никто меня не понимает". Пусть будет так. На сей раз я пишу только ради Боаза, Мишеля и Ифат. Вчера позвонил Мишель и рассказал, что Боаз оставил Кирьят-Арбу и отправился в Зихрон, чтобы жить там одному в разрушенном доме. Так решил Алекс. Я упросила Мишеля, чтобы он не вмешивался. И пообещала, что в конце недели Иоаш поедет в Зихрон – посмотрит, что там происходит, чем можно помочь. Быть может, теперь ты признаешься – пусть даже самой себе, – что совершила ошибку, когда решила возобновить отношения с Алексом.

Я впустую трачу слова. Тебе снова страстно хочется исполнить роль героини трагедии. Снова выступить в заглавной роли во втором акте, инспирированном тобою. Хотя и на этот раз аплодисменты публики, которые предназначались тебе, срывает Алекс. Если вы иначе не можете, то почему бы тебе не подняться и не отправиться в Америку, чтобы отыскать его там? Мишель со временем оправится и отлично вырастит Ифат и без тебя. А затем найдет себе жену из своего круга. Да и Боазу будет легче. И мы здесь поможем ему всем, чем сможем. А ты, наконец, окажешься совершенно лишней, если именно таково твое тайное желание. Ибо какой смысл продолжать эту пародию: ты – на Востоке, а сердце твое – на крайнем Западе и т.д. и т.п.?

Разумеется, я вовсе не советую тебе ехать. Наоборот. Я пишу тебе, чтобы настоятельно попросить тебя – попытайся все тщательно обдумать. Возьми себя в руки. Попытайся сказать себе: «Боаз во мне не нуждается». И по сути, никто из нас ему не нужен. Попытайся понять, что если ты сейчас не остановишься, то Ифат вырастет такой же, как он. Ни в ком не нуждающейся. Что толкает тебя отшвырнуть все, что есть, во имя того, чего нет и чему не бывать?

Конечно, ты можешь ответить мне колкостями. Попросить не совать нос куда не следует. Или вообще не ответить.

Я предлагаю тебе с Ифат приехать в нам в Бейт-Авраам, отдохнуть недельку- другую. Четыре часа в день ты сможешь работать на складе. Либо проводить все утро в бассейне. Помогать Иоашу в саду. После обеда мы будем гулять с детьми возле прудов для разведения рыб или в роще. Ифат пойдет в ясли. Вечерами мы будем сидеть с соседями на лужайке и пить кофе. Разумеется, Мишель приглашен присоединиться к нам, по крайней мере на конец недели. И я обещаю не касаться тем, которых я, по твоим словам, не в состоянии понять. Если захочешь, буду слушать и молчать. А захочешь – пойдем вместе в кружок, где плетут макраме, или в группу, где слушают классическую музыку. Отсюда все увидится тебе в несколько ином свете. А еще я предлагаю, чтобы на этой стадии связь с Боазом осуществляли мы с Иоашем. Что ты по этому поводу думаешь?

Рахель

* * *

Профессору А. Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

2.8.76, Иерусалим

Алек, ты – и джин, ты – и бутылка. Не переписывайся со мной через Закхейма. Твой лысый тролль перестал меня забавлять. Посылай мне письма просто по почте. А то – выйди и покажись. Или пригласи меня к себе. Я все еще жду приглашения на твою свадьбу с приложенным к нему авиабилетом. Пришли – я приеду, даже привезу тебе увядший букет из Иерусалима. Ведь той ночью ты собирался стремительным натиском покорить какую-то маленькую секретаршу, но вот уже прошел почти месяц, а я все еще не слышу звуков свадебного марша. Неужели иссякли твои чары? Героический дух былых боевых сражений? Сокровища, унаследованные тобою от отца? Блеск твоей всемирной известности? Гипнотизирующий ореол смерти? Неужели все это заржавело, подобно рыцарским доспехам, сделанным из жести? Красавица дала тебе от ворот поворот? А быть может, ты так и не научился просить руки женщины без помощи отца?

Прочесть твое письмо мне удалось лишь в первом часу ночи. Весь день оно ждало меня, запечатанное, притаившееся, словно змея, в моей сумочке между носовым платком и губной помадой. Вечером Мишель задремал, по своему обыкновению, у телевизора. Во время передачи «Изречение дня» я разбудила его, чтобы он посмотрел двенадцатичасовые новости. По его мнению, Ицхак Рабин – не глава еврейского правительства, а американский генерал, который волею случая разговаривает на испорченном иврите и продает свою страну дяде Сэму. Снова иноверцы правят нами, а мы, евреи, раболепствуем перед ними. А я – в его глазах – самая красивая женщина на свете. Сказав это, он поцеловал меня в лоб, слегка приподнявшись на цыпочки. Я опустилась перед ним на колени, чтобы, словно ребенку, распутать узел на шнурке от ботинка. Он был усталым и сонным.

Голос его сел от курения. И когда я уложила его в постель и укрыла одеялом, он сказал, что самый таинственный из псалмов – тот, который начинается словами: «Начальнику хора. О голубице, безмолвствующей в отдалении». Разъяснил мне какой-то талмудический комментарий по поводу выражения «в отдалении». Назвал меня «безмолвствующей голубицей». И все еще продолжая разговаривать, заснул, опрокинувшись на спину, как ребенок. Только тогда я уселась читать твой «свиток истязаний» – под аккомпанемент ровного дыхания Мишеля, сплетающегося с хором цикад, доносящимся из близлежащего оврага, разделяющего наш квартал и арабскую деревню.

Я перевела – слово в слово – отравленные стрелы твоих острот в вопли боли. Но когда дошла до меча Голиафа и твоего агонизирующего дракона, я содрогнулась от безмолвных рыданий. Не могла читать дальше. Я спрятала твое письмо под вечерней газетой и пошла на кухню приготовить себе стакан чаю с лимоном. Затем я вернулась к тебе, а в окне висел острый мусульманский серп луны, окутанный семью шарфами тумана.

Я читала и перечитывала твой концентрированный семинарский курс: цветы- хищники, Бернанос, и Экклесиаст, и Иисус, и «взявший меч от меча и погибнет» – тут уж и я вся задрожала от холода. Точно, как ты – в ту ночь воющих сирен в Чикаго. Хотя у нас стояла теплая, как молоко, летняя иерусалимская ночь, без молний и бурь на озерах, и только собаки заливались лаем на краю пустыни.

Ну, где мне спорить с тобой! Твой отточенный ум всегда действует на меня, как лай пулемета: точный разящий залп фактов, выводов и комментариев, после которых уже не подняться. И все же на сей раз я буду сопротивляться. Иисус и Бернанос правы, а ты и Экклесиаст заслуживаете, быть может, только жалости: есть в мире счастье, Алек, а страдание – это отнюдь не противоположность счастью, а лишь узкий переход, который приходится преодолевать, согнувшись, ползком, продираясь среди зарослей крапивы, к тихой лесной опушке, залитой лунным серебром.

Ты наверняка помнишь знаменитую фразу, которой открывается "Анна Каренина", – Толстой рядится там в мантию эдакого всепрощающего, умиротворенного божества, парящего над хаосом, обуздавшего свой гнев, исполненного милосердия, – и с высот своих он провозглашает, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. При всем моем почтении к Толстому, я убеждена, что верно обратное: несчастные в большинстве своем погружены в банальные переживания, вся жизнь их – скучное обыденное воплощение одного из четырех-пяти стандартных страданий, затертых многократным употреблением. Тогда как счастье – это редкий, хрупкий, как китайская ваза, сосуд, и те немногие, что достигали счастья, высекали или выгравировывали его, штрих за штрихом, на протяжении многих лет, каждый – по своему образу и подобию, каждый – в соответствии со своим пониманием его. И счастье одного человека не похоже на счастье другого. В нем переплавлены и страдания, и обиды. Так выплавляется, освобождаясь от шлаков, золото. Есть счастье на свете, Алек, даже если оно более эфемерно, чем мимолетный сон. Да, для тебя оно недостижимо. Оно далеко от тебя, как звезда от крота. Не «удовлетворение от полученного подтверждения» твоей научной гипотезы, не слава, не карьера, не победа и власть, не капитуляция и покорность, – а трепет слияния. Растворение своего «я» в ближнем. Так жемчужница обнимает инородное тело и, раненная им, превращает его в свою жемчужину, меж тем как все обволакивают и омывают теплые воды. За всю жизнь ты ни разу не испытал такого полного растворения. Когда тело твое – это арфа, струны которой перебирают пальцы души. Когда тот, «другой», и твое «я», слившись, становятся единым коралловым рифом. Или когда капли, стекающие со сталактита на сталагмит, медленно-медленно наращивают его, пока оба они не сольются воедино.

Представь себе, пожалуйста… Семь часов десять минут, летний вечер в Иерусалиме: по склонам гор струится закат. Последний свет растворяет переулки, словно освобождая их от каменных одежд. Звуки арабской свирели поднимаются со дна ущелья, жалобные, пронзительные, они – по ту сторону радости и печали, будто душа гор покидает горы, чтобы убаюкать их, а самой уплыть в ночное путешествие.