Читаем без скачивания С того берега - Лидия Лебединская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Честь не в честь, коли нечего есть, — утвердительно кивнул Огарев. — Здесь пословиц тоже целый ворох. Честь, например, добра, да съесть нельзя. Вот вы меня на мою дорожку и выводите. Я ведь этим и собирался заняться.
— Потому и не отпустили остальных крестьян на волю? — спросил Хворостин.
— Вы мне приписываете проницательность большую, чем дана от рождения, — засмеявшись, отмахнулся Огарев. — Не строил я наполеоновских планов! Не успел, а то бы всех отпустил. Просто я в это время уехал в Италию. Всякие были обстоятельства, некоторые из них вам известны, остальные к делу не относятся, но по европам я за эти почти пять лет порядком поколесил. Многого наслушался и насмотрелся. Спорил, набравшись наглости, с чрезвычайно осведомленными людьми. Так вот сперва…
— Простите, — быстро сказал Хворостин и потряс бронзовым колокольчиком, что стоял на краю стола. Огарев оглянулся. В дверях уже стояла неопределенных лет женщина в необъятном переднике, обнимавшем ее, как пелерина, накинутая спереди.
— Чего-нибудь холодного нам, Катенька, — сказал Хворостин улыбчиво. — Соглашусь на вчерашнюю телятину.
Женщина молча кивнула и с достоинством удалилась, тут же возникнув снова. Блюдо было явно велико для вчерашних остатков. Один из продолговатых кусков вольготно лежал, словно оттеняя роспись по фаянсу, где на синем блеклом лугу пасся синий теленок. Приятели, заметив это соседство, засмеялись в голос. Женщина, с сонным удивлением глянув на них, уплыла.
— Простите, — повторил Хворостин. — Эх, черт, вилок не принесла! — И потянулся было к колокольчику.
— Батенька! — укоризненно остановил его Огарев. — На что мы с вами тратим время? Салфетки — вот они. И позвольте мне продолжать.
Хворостин брезгливо взял руками кусок телятины. Огарев сделал то же с явным удовольствием.
— Ну, сперва, конечно, часть негативная, — заговорил Огарев. — Из рабского фатализма весьма интересные проистекают вещи. Первым назову по его важности полное отсутствие инициативы. Если и проявляется — то лишь там, где есть возможность украсть. Всякая иная инициатива встречается общиной в штыки: не нами это, мол, заведено, не нам и перемены делать. Или еще: эдак каждый захочет легко жить, а кто работать будет? Паши, как все, не выворачивайся. Община распрославленная — это только равенство в рабстве. Наипервейшее требование, чтобы был, как все. Впрочем, я отвлекся, простите. Второе: самим строем жизни культивируется не только нечестность личная, но и ложь как принцип. Кто у нас более всего уважаем? Составитель кляузных просьб и фальшивок. Узаконенную-то несправедливость чем пробить, как не обманом? Общечеловеческая же справедливость навёрстывается воровством, что общей нравственности сами понимаете, как способствует. И, наконец, последнее. Здравый смысл развивается в человеке лишь при условии, что он может за себя постоять. А в условиях общинной круговой поруки, этого коллективного рабства, его немедленно одергивают. Внятно я вам это излагаю?
— Куда как внятно, — мрачным эхом откликнулся Хворостин.
— И сообразил я тут, — воодушевленно продолжал Огарев, поднявшись с кресла, и стал ходить по комнате, аккуратно кресло огибая, — что раба, прежде чем на волю пускать, надо изнутри привести в человеческое состояние.
Развить в нем чувство собственного достоинства, личной самостоятельности и самоценности, здравый смысл, приучить к инициативе, понятие чести воспитать. Добиться исчезновения скотского ощущения временности, зависимости и страха. Словом, сделать то, что в Европе сделала история.
— За века, — быстро сказал Хворостин.
— А русский человек все на свете может куда быстрей, — горячо возразил Огарев. — Это я ведь сейчас, обратите внимание, только тем и занимался, что мужика мерзил. Но у него такая природная сметка, сегодня втуне пропадающая или обращаемая во зло и хитрость, такая готовность стать личностью, такая энергия, попусту на ветер испаряемая, что со счетов это никак не сбросишь. Все это я и надеялся развить.
— Школа? — полуутвердительно спросил Хворостин.
— Школа! — сказал Огарев, останавливаясь. — Конечно, школа. Химия, зоология, астрономия, физика, ботаника, русский язык, история хотя бы России. Три-четыре года с проживанием вне семьи…
— Представляю себе, — вставил Хворостин, — матери рыдали бы, как по покойникам.
— Три-четыре года с проживанием вне семьи, — настойчиво повторил Огарев. — Никаких наказаний. Телесных, я имею в виду. И только после этого воля. С обязательством столько же лет проработать кем угодно в родном крае. Э-э-э, подождите класть спичку. Я понимаю, вы хотите выложить целый куст выборов — ветвей, где я потерпел фиаско. Школу я открыть не успел.
— Но идея все равно зачтется, — Хворостин положил спичку.
— Кофейку бы, — попросил Огарев.
— Уверен, что он уже существует, — самодовольно сказал Хворостин и ухмыльнулся, как мальчишка. Катенька, скорее все-таки пожилых, нежели средних лет, как разглядел ее теперь Огарев, по звонку, которого как будто ждала, внесла дымящийся кофейник.
— Школу, словом, я не заводил, — продолжал Огарев, отхлебывая горячий кофе. — Составил уже план занятий, да никак не мог выписать учителей, потом любовь напала, после разорился. Но зато другое я успел, и теперь кладите спичку!
Хворостин послушно положил спичку, но игра эта ему, очевидно, уже слегка надоела, — он сидел, скорчившись, пол-лица упрятавши в ладонь, только глаза глядели пристально и жутковато. Он походил сейчас на одну из химер собора Парижской богоматери, о чем Огарев, разумеется, не преминул ему немедленно сказать.
— Хорошо бы так, батенька, — лениво протянул Хворостин, от лица ладонь не отнимая. — Такого воплощения ума и скепсиса больше нигде и не увидишь. Но прошу вас, продолжайте.
— Окончание близится стремительно, — сказал Огарев устало и отчего-то очень важно. — Идея была такая: человек скорее обретет достоинство, поняв цену своему труду. Заводы у меня были винокуренный и сахарный, но больше всего надежд возлагал я на писчебумажную фабрику. Господи, сколько же я с ней хлебнул!
— Знаете что? — вдруг неожиданно сказал Хворостин, отряхивая оцепенение. — Давайте-ка договорим после, а сейчас помянем неудобозабываемого императора Николая Павловича. Знаете ли вы, что в день его рождения бабушка Екатерина Великая отпустила из тюрьмы нескольких купцов, торговавших запрещенными книгами? Ну не дурное ли начало для будущего фельдфебеля?
— Вас погубит знание истории, — убежденно сказал Огарев. — Вы все знаете, вам неинтересно поступать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});